Самый крупный из мальчиков, Ричард Пирс, протянул руку, чтобы дотронуться до черепахи, но Джим тут же убрал ее и сунул под мышку. Ричарда Пирса, росту в котором было почти столько же, сколько в самом Джиме, он не любил и слегка побаивался. Ричарду перепадала лишняя еда, которую мать приносила от японцев, и это вызывало зависть. Кроме еды, у Пирсов была еще и небольшая библиотечка из конфискованных книг, которую они ревнивейшим образом оберегали.

— Это мы с ней побратались, — величественно объяснил он. Черепахи, в общем-то, должны водиться в море, или в больших реках, вроде той, что текла примерно в миле к западу от лагеря: широкий приток великой Янцзы, вниз по которой он когда-то мечтал сплавать вместе с родителями — и очутиться в тихом мире, где нет и не было войны.

— Ты поосторожней. — Он небрежно отмахнулся от Ричарда. — Я ее натаскал, и она теперь сама на людей кидается.

Мальчишки попятились назад. Чувство юмора Джима время от времени ставило их в тупик, Как Джим с собой ни бился, но не завидовать тому, как они одеты, он не мог — перелицованные матерями взрослые вещи, но все равно куда более прочные, нежели его собственные обноски. Более того, его обижал сам факт наличия у них отцов и матерей. За последние несколько лет Джим постепенно понял, что не помнит даже, как выглядят его родители. Их закутанные во что-то бесформенное фигуры по-прежнему являлись ему во сне, но лица — лица он забыл напрочь.

— Джим, парнишка!…

Его окликнул с крыльца блока G почти что голый мужчина — в одних деревянных башмаках и драных шортах. Перед собой он держал деревянную тачку на железных колесах. Тачка была пустая, но вес ее ручек едва не выворачивал человеку из суставов руки. Рядом с ним на бетонных ступенях сидели англичанки в выцветших платьях, и он о чем-то с ними разговаривал. По ходу дела он пытался жестикулировать руками, но в руках были рукояти тачки, и складывалось впечатление, что лопатки у него пытаются выбраться из-под кожи, вспорхнуть и улететь куда-то за колючую проволоку.

— Я здесь, мистер Макстед! — Джим оттолкнул Ричарда Пирса и побежал по усыпанной шлаком дорожке к общежитию. При виде пустой раздаточной тележки его обожгла мысль о том, что он пропустил раздачу пищи. Страх остаться без еды хотя бы на один-единственный день был настолько силен, что он готов был накинуться на мистера Макстеда с кулаками.

— Давай-ка, Джим, поторапливайся. Без тебя вкус у здешней кухни будет совсем не тот.

Мистер Макстед бросил взгляд на его туфли для гольфа, чьи шипованные подошвы, казалось, жили собственной жизнью и сами собой — безостановочно — носили его похожую на пугало фигурку по всему лагерю. Обернувшись к женщинам, он заметил:

— Наш Джим проводит время в неизменном офсайде.

— Я же обещал, мистер Макстед. Я всегда готов…

Добежав до ступенек блока G, Джиму пришлось остановиться. Он стоял и работал легкими до тех пор, пока круги перед глазами не ушли, а потом снова сорвался с места. С черепахой в руке он взлетел вверх по лестнице в холл, проскочив по дороге меж двух стариков, которые застыли лицом друг к другу, словно два призрака, углубившихся сто лет назад в беседу, о предмете которой они уже давно успели позабыть.

По обе стороны коридора были расположены маленькие комнатки, в каждой по четыре деревянные койки. После первой же зимы, когда в неизолированных бараках умерло множество детей, семьи с детьми переселили в бывшие общежития педагогического колледжа. Отопления здесь тоже не было, но стены были бетонные, и температура даже в самые холодные ночи оставалась выше нуля. В одной комнате с Джимом жила молодая пара, мистер и миссис Винсент, и еще их шестилетний сын. Он вот уже два с половиной года жил на расстоянии нескольких дюймов от Винсентов, но существования более раздельного придумать было бы, наверное, трудно. В первый же день, когда к ним подселили Джима, миссис Винсент отгородила положенную ему четверть площади старым покрывалом. И она сама, и ее муж — бывший брокер на Шанхайской фондовой бирже — до сих не могли смириться с фактом его присутствия в их комнате, и за прошедшие годы всеми силами старались укрепить возведенную вокруг его угла перегородку, пустив на эти цели и навесив на бечевку протершуюся шаль, нижнюю юбку и крышку от картонной коробки, так что больше всего эта конструкция стала походить на те миниатюрные лачуги, которые, казалось, сами собой выстраивались вокруг шанхайских уличных попрошаек.

Впрочем, Винсентам было мало того, что они замкнули Джима в крохотном тесном мирке, они постоянно покушались даже и на эту его собственность, передвигая гвозди и веревку, на которой крепилась ширма, Джим боролся, как умел: сначала выгибал гвозди обратно, и довыгибался до того, что однажды ночью, к немалому смятению Винсентов, вся конструкция рухнула в тот самый момент, когда они раздевались; затем он попросту взял и разметил стену при помощи линейки и карандаша. Винсенты немедля отплатили ему той же монетой, замазав его разметку, а поверх нее нанесли свою собственную.

Обо всем этом Джим успел вспомнить, пока бежал домой. В силу какой-то особенной логики ему по- прежнему нравилась миссис Винсент, красивая, хотя и изрядно выцветшая блондинка, — несмотря на то что она постоянно была на нервах и ни разу не предприняла даже самой наималейшей попытки проявить о нем какую-то заботу. Он знал, что если будет умирать от голода у себя на койке, она непременно найдет какой- нибудь достойный предлог, чтобы не обращать на него внимания. В первый год лагерной жизни немногим оставшимся без родственников детям удалось выжить — на них просто никто не обращал внимания, если только они не позволяли использовать себя в качестве прислуги. Джим единственный не опустился до рабской доли, никогда не бегал для миссис Винсент с поручениями и не помогал ей носить тяжести.

Когда он ворвался в комнату, миссис Винсент сидела на своем соломенном матрасе, сложив на коленях бледные руки — как забытую пару перчаток. Она смотрела в беленую стену над кроватью сына, как будто смотрела на экране кинотеатра какой-то невидимый миру фильм. Джима это беспокоило, ему казалось, что миссис Винсент слишком часто смотрит эти невидимые фильмы. Глядя на нее сквозь щели в ширме из своего угла, он пытался представить, что она там такого видит — может быть, любительское кино про себя саму, в Англии, еще до замужества, как она сидит на одной из тех залитых солнцем лужаек, которыми, судя по картинкам и фильмам, была сплошь покрыта вся эта страна.

Джим подумал, что, должно быть, именно на этих лужайках и устраивали во время битвы за Британию запасные аэродромы для экстренной посадки. Из своих шанхайских наблюдений он вынес заключение, что немцы были не особые любители залитых солнцем лужаек. Может, потому они и проиграли битву за Британию? Подобные идеи постоянно бродили у него в голове, образуя в итоге такую путаницу, что даже доктор Рэнсом иногда уставал раскладывать бредни Джима по полочкам.

— Джим, ты опаздываешь, — с явным неудовольствием в голосе сказала миссис Винсент, не сводя глаз с теннисных туфель мальчика. Ее, как и всех прочих, эти туфли отчего-то пугали. И Джим уже понял, что обладает из-за них какой-то особой властью над людьми. — Весь блок G уже давно тебя ждет.

— Я был у Бейси, слушал последние сводки с фронта. Миссис Винсент, а что такое офсайд?

— Тебе не следует работать на Бейси. Эти американцы заставляют тебя делать такие вещи… Я же тебе говорила, что на первом месте стоим мы.

— На первом месте стоит блок G, миссис Винсент. Джим сказал как отрезал. И снова нырнул под подол ширмы к себе в угол. Затаив дыхание, он лег на койку, придерживая под рубашкой черепаху. Рептилии его внимание явно не слишком нравилось, и Джим переключился на новые туфли. Сияющие полированными мысками, подбитые аккуратными гвоздиками, они были нетронутым фрагментом довоенной жизни, и он мог смотреть на них часами, как миссис Винсент на свои невидимые фильмы. Джим тихонько рассмеялся и откинулся на спину, глядя, как в квадрате солнечного света на старом покрывале корчатся чудные китайские узоры. Глядя на них, он представлял себе воздушные бои и столкновения морских флотилий, гибель «Буревестника» и даже сад на Амхерст-авеню.

— Джим, пора идти на кухню, — крикнул кто-то с крыльца под окнами.

Но Джим даже и не пошевелился. До кухни рукой подать, а приходить туда заранее никакого смысла не было. Японцы по-своему отметили День Победы [42], урезав вполовину и без того скудный паек. Тот, кто приходил первым, часто получал меньше опоздавших, поскольку до поваров с трудом доходило, что со вчерашнего дня кто-то из заключенных успел умереть или настолько ослаб, что уже не в силах прийти за едой.