Прежде дремотное село Новосёлки, где находился сейчас штаб Фрунзе, зажило в другом, торопливом ритме.

Пугая заполошных кур, по селу носились всадники. С ленивым лаем, высунув языки, бегали за тачанками и телегами лохматые кобели. Иногда к штабу или от него пробегали легковые автомобили, и на рокот их мотора в одночасье сбегались все сельские собаки. За что они так не любили «начальственные» автомобили, вряд ли кто смог бы объяснить. До недавних дней автомобилей здесь, в заброшенной богом глухомани, отродясь никто не видел. С неистовым злобным лаем они провожали автомобиль далеко за село, а иные бежали и дальше, насколько хватало сил. И тогда они лениво и устало, с чувством выполненного долга возвращались обратно к своим будкам.

Людей собаки не трогали. Может быть, потому что иногда им от людей перепадала корка хлеба или пересушенная до каменной твердости голова воблы.

В Особом отделе, который размещался двумя хатками дальше от Штаба фронта, Кольцов отыскал Бушкина. За то короткое время, что провел он здесь, Тимофей успел со всеми перезнакомиться и стал здесь уже почти своим. Село он тоже уже несколько раз исходил из конца в конец.

Гольдман квартировал в убогой хатке на самом краю села. Они подъехали к ней верхом, привязали коней к двум торчащим из земли кольям, оставшимся от изведенного на топливо забора.

— Постоялец дома? — спросил Бушкин, приоткрыв входную дверь хатки.

— А то! Спит ещё! Небось всю ночь котовал. — Раздался из глубины молодой голос, и тут же на пороге возникла весёлая разбитная молодица, вероятно, хозяйка этого поместья. Стрельнув на Кольцова озорным глазом, спросила: — А то, может, и я вам для чегось сгожусь?

— Покажи, где тут его апартаменты! — строго сказал Бушкин и легонько тронул её за плечо. — Ишь, кобылка необъезженная!

— Так ить некому! Объезжать, говорю, некому! — томным голосом сказала она. — Сплошна несправедливость. Мужики в войну играють, а бабы, известно дело, страдають.

Хозяйка широко распахнула дверь в сени, впустила Бушкина и Кольцова.

— Туточки оны силять, — взглядом указала она на ближнюю к выходу дверь. — А вона там — моя горенка. Может, глянете, як холостые бабы в войну живуть.

— Как-нибудь другим разом! — строго сказал Бушкин и толкнул дверь в комнату, где проживал Гольдман.

Исаак Абрамович спал на широкой деревянной кровати, на мягких перинах и подушках, под одеялом с до скрипа накрахмаленным пододеяльником. Его разбудили разговоры в сенях.

Увидев Кольцова, он приподнялся на локте и радостно кивнул ему. Объяснил:

— А я, понимаешь, всю ночь по делам, как собака. Может, днём удастся. Да разве дадут!

— Вы не беспокойтесь. Мы ненадолго, — обиделся на холодный прием Кольцов.

Гольдман свесил с кровати ноги, стал снимать со спинки стула одежду. Натянул брюки, рубаху. Под ней оказался цветной женский халатик. Гольдман смутился, скомкав халатик, попытался незаметно куда- нибудь его пристроить. И, наконец, поняв, что все старания напрасны, сунул его под одеяло. При этом, пытаясь хоть как-то оправдаться, сердито проворчал:

— Нет, ну скажи! Велел в комнату ни ногой. И когда эта чертова баба успела своё барахло…

— Совсем не чертова, — не согласился Кольцов, лукаво поглядев на Гольдмана. — Вполне даже красивая степнячка! Весёлая! Глазищи какие! А стать!

— Как две капли воды похожа на нашего Маркиза, — напомнил Бушкин о чубаром красавце коне, которого братья цыганчата где-то поймали и привели в Основу, в коммуну к Павлу Заболотному.

— А что, Исаак Абрамович! Присмотритесь! Вы — холостяк, и у неё, похоже, мужа нет, — сказал Кольцов. — Война скоро кончится. Глядишь, вот так ненароком черт знает где, в херсонских степях, поймаете свое счастье.

— А хозяйка какая! Всю жизнь на крахмальных простынях будете спать, — добавил Бушкин.

— Думаете? — спросил Гольдман, поняв, что он полностью изобличен и что друзья вовсе не шутят.

— Нам чего думать! — улыбнулся Кольцов. — У нас своих забот хватает.

— Ох, и сукин ты кот, Павел Андреевич! — в ответ заулыбался и Гольдман. — Шибко глазастый! Мог бы сделать вид, что ничего не заметил.

— Мог бы! — согласился Кольцов. — Но кто б тогда вам сказал, что таких красавиц и в Москве не больно-то отыщешь? Сама к вам, как сказочная птица, в руки прилетела. Хватайте!

— В сваты набиваешься? — с лукавинкой в голосе спросил Гольдман.

— А что ж тут плохого? Сколько лет всё пули, кровь, смерть. Хочется хоть краем глаза на чужое счастье посмотреть, если своего нет, и не предвидится, — сказал Кольцов.

— Спасибо за совет, — сказал Гольдман. — Подумаю, — пообещал он и, предложив гостям сесть, спросил: — По делу? Или так, проведать?

— По делу, конечно. Проведывать друг друга после войны будем, если уцелеем. Я вот тут днями случайно уцелел. — Кольцов вопросительно посмотрел на Гольдмана: — Скажите, Исаак Абрамович, вы, когда тачанку для меня добывали, с кем-нибудь советовались? Может, кого-то посвятили, что я в ней поеду?

— Я ж потом «форда» тебе добыл, — напомнил Гольдман.

— Меня тачанка интересует.

— Ну и вопросы у тебя, Паша! Да могу ли я запомнить всех, с кем тогда разговаривал, что кому сказал. И потом, что это — секрет, кто поедет? Я так думаю, секрет в том, куда поедет. Это важно. Об этом я никому не говорил.

— А, оказалось, кто поедет — тоже было важно.

И Кольцов рассказал Гольдману о нападении на них банды Яценко, о том, что отделившийся от армии Нестора Махно Яценко с небольшим отрядом стал самостоятельно бесчинствовать в прифронтовых районах. Каким-то способом Яценко связался с врангелевской контрразведкой, или контрразведчики как-то вышли на него — неизвестно. Но Яценко стал оказывать им мелкие услуги.

Кольцова и Бушкина случайно спасли махновцы. Банду ликвидировали, Яценко расстреляли. На последнем допросе Яценко покаялся командиру повстанцев, что получил от белогвардейской контрразведки заказ на Кольцова, просили, мол, доставить его на крымскую сторону живым или мертвым. Обещали хорошее вознаграждение.

— Что ж, может, ты и прав, — сказал Гольдман. — Поехал бы на тачанке, и всё бы обошлось. Мало ли тачанок мотается сейчас по Таврии!

— Не всё так просто. Фокус в том, что Яценко знал, что я буду ехать на тачанке. Это была единственная примета. В лицо он меня не знал.

На этих словах дверь в комнату распахнулась и вошла хозяйка, ещё более похорошевшая, подрумяненная и одевшая вышитую кофту.

— Что тебе, Мария? — строго спросил Гольдман.

— Та ось! — она взглядом указала на прикрытый вышитым рушником поднос. Под рушником топорщились стаканы и шатром возвышался графин.

— Что там у тебя?

— Отэ, шо вчора, — сказала хозяйка.

— «Отэшовчора» убери! — приказал Гольдман. — А нам чаю.

— Такого, як вчора?

— Можно, — разрешил Гольдман.

— Сей секунд! — и Мария, как хорошо вышколенный денщик, исчезла в кухоньке, мгновенно сменила декорации и снова появилась с тем же самым подносом, на котором теперь уже стояли чашки и большая тарелка с пирожками. Следом внесла и поставила на стол медный горячий чайник.

Гольдман по-хозяйски разлил в стаканы розоватую жидкость.

— Что это? — подозрительно спросил Кольцов.

— За неимением чая здешний народ заваривает шиповник. Его море здесь, по балкам. Вполне заменяет чай, — пояснил Гольдман.