запел.

Бруно стоило огромного труда удержаться от смеха. «Ну как?» — допев песню, спросил доктор.

«По чести скажу: сорговые свирели не идут ни в какое сравнение с вашим голосом — до того искусно вы дерете горло», — отвечал Бруно.

«Если б ты своими ушами не слышал, никому бы, поди, не поверил», — заметил доктор.

«Разумеется!» — подтвердил Бруно.

«Я много песен знаю, но это как-нибудь в другой раз, — сказал доктор. — Так вот я каков! Отец мой был человек знатный, хотя жил в пригороде, а мать из рода Валеккьо. [304] Сколько тебе известно, ни у кого из флорентийских врачей нет таких хороших книг и таких красивых нарядов, как у меня. Некоторые мои наряды, если все как следует подсчитать, стоили мне назад тому более десяти лет, сказать тебе — не соврать, примерно сто лир мелочью. Так вот, я прошу тебя: введи меня, ради бога, в ваше общество, а я обязуюсь не брать с тебя ни гроша — болей сколько хочешь».

Выслушав его, Бруно укрепился во мнении, что доктор — набитый дурак. «Посветите мне вот сюда, доктор, — сказал он. — Потерпите немного: я только дорисую хвосты вот этим мышам, а потом мы с вами поговорим».

Как скоро хвосты были готовы, Бруно сделал вид, будто крайне озадачен его просьбой. «Доктор, миленький! — сказал он. — Я знаю, что вы мой благодетель, но вы меня просите о таком одолжении, которое вам-то, может, кажется пустяковым, потому что вы человек великого ума, а для меня ваша просьба непосильна. Если б у меня была хоть какая-нибудь возможность, я бы сделал это только для вас, и больше ни для кого, потому что я вас очень люблю, да и говорите вы до того красно, что под вашу дудку всякий запляшет. Чем больше я с вами общаюсь, тем больше дивлюсь вашей мудрости. И потом я бы уж за одно то вам помог, что вы влюбились в такую красотку. Да вот беда: напрасно вы на меня понадеялись — тут я ничего для вас не могу сделать. Впрочем, если вы дадите мне треклятвенное обещание держать это в тайне, я укажу вам наивернейший путь. Я убежден, что вы этого добьетесь, тем более что у вас такие прекрасные книги и все прочее, о чем вы мне еще раньше рассказывали».

«Говори, не бойся, — сказал доктор. — Ты, я вижу, плохо меня знаешь, тебе еще не приходилось убеждаться в том, как я умею хранить тайны. Мессер Гаспарруоло из Саличето в бытность свою форлимпопольским судьею осведомлял меня почти обо всех делах, — он почитал меня за надежнейшего человека. Желаешь убедиться на примере? Он мне первому сообщил, что хочет жениться на Бергамине. Теперь убедился?»

«Добро! — молвил Бруно. — Коли он вам доверял, то доверяюсь и я. Вот какой я укажу вам путь: в нашем обществе есть председатель и при нем два советника; сменяются они каждые полгода, и в начале следующего месяца председателем непременно будет Буффальмакко, а советником — я, это дело решенное. Председатель волен ввести или же заставить ввести в общество кого угодно, — вот почему, думается мне, вам не мешало бы поближе познакомиться с Буффальмакко и заслужить его расположение. Это такой человек; как увидит, что вы — ума палата, так в ту же минуту и полюбит вас. Когда же вы заметите, что расположили его в свою пользу умными речами и славными вещицами, вот тогда и просите, и он не сможет вам отказать. Я с ним говорил — он о вас самого лестного мнения. Действуйте, как я вам сказал, а я, со своей стороны, на него повлияю».

«Твой совет очень даже мне по сердцу, — заметил доктор. — Если Буффальмакко точно любит умных людей, то пусть он со мной побеседует — ручаюсь, что после этого он по пятам за мной будет ходить: ума у меня столько, что я могу целый город им наделить и все-таки останусь самым умным человеком».

Бруно обстоятельно рассказал Буффальмакко о своем разговоре с доктором, и Буффальмакхо, сим обстоятельством обрадованный, не чаял, как дождаться того вожделенного мига, когда он сможет исполнить желание доктора Оболтуса. А доктору не терпелось начать корсарить, и он не замедлил подружиться с Буффальмакко, что не составило для него труда. Он угощал Буффальмакко, а вместе с ним и Бруно, прсобильными ужинами и обедами, они же ради тонких вин, жирных каплунов и прочих превосходных вещей бывали у него постоянно, не дожидаясь особых приглашений, — словом сказать, отлично проводили у него время, а его уверяли, якобы они так часто его навещают единственно для того, чтобы доставить ему удовольствие.

Когда же доктор нашел, что пора наконец последовать совету, который преподал ему Бруно, он обратился к Буффальмакко с просьбой. Буффальмакко сделал вид, что это его возмутило, и налетел на Бруно. «Ах ты предатель! — вскричал он. — Клянусь изображением бога-отца в пазиньянском храме[305], я еле сдерживаюсь, чтобы не своротить тебе нос. Кто же еще мог разболтать доктору, как не ты?»

Доктор всячески старался выгородить Бруно, клялся и божился, что узнал про общество из другого источника, и так умно повел дело, что Буффальмакко в конце концов утихомирился.

«Сейчас видно, дорогой доктор, что вы учились в Болонье и вывезли оттуда уменье держать язык на привязи, — заметил Буффальмакко. — Я вам больше скажу: когда вы учились, успехи у вас, уж верно, были тихие, а уши, если не ошибаюсь, всегда холодные. Бруно сказывал мне, что вы изучали медицину, а мне сдается, что вы обучались искусству очаровывать людей: благодаря своему уму и манере говорить вы умеете это делать лучше, чем кто-либо еще».

Тут лекарь, не дав ему договорить, обратился к Бруно: «Вот что значит беседовать и общаться с умными людьми! Никто так скоро не постигал свойства моего разумения, как этот достойнейший человек! Ты-то вот, небось, меня не оценил! Приведи, по крайности, мои слова, сказанные в ответ на твое сообщение, что Буффальмакко любит умных людей. Хорошо я тогда выразился?»

«Лучше не надо», — отвечал Бруно.

«Если б ты видел меня в Болонье, так еще не то бы сказал, — обратясь к Буффальмакко, продолжал доктор: — Там все, от мала до велика, от доктора и до последнего школяра, на руках меня носили — так я сумел их пленить своими речами и остротою ума. Я тебе больше скажу: в Болонье покатывались над каждым моим словом — так меня там любили. А когда я замыслил оттуда уехать, все плакали навзрыд и умоляли остаться. Дело дошло до того, что хотели уступить мне все до одной лекции по медицине, но я не согласился: здесь, у вас, мне предстояло вступить в права наследия, и точно: я стал обладателем огромного родового состояния».

Тут Бруно обратился к Буффальмакко: «Ну что? А ты мне не верил! Клянусь Евангелием, в нашем городе нет другого врача, который так же хорошо разбирался бы в ослиной моче, как он. Да что там: пройди до самых Парижских ворот — равного ему наверняка не сыщешь. Разве можно ему не угодить?»

«Бруно верно говорит, — заметил лекарь, — но меня здесь не понимают, — ведь вы же тут закоснели в невежестве, а посмотрели бы вы, каким уважением я пользуюсь у людей ученых!»

«Ваша правда, доктор, — сказал Буффальмакко, — я и не подозревал, что вы так много знаете. Так вот, выражаясь на языке умопомрачительном, — а ведь только на этом языке и подобает изъясняться с такими мудрецами, как вы, — я почитаю за должное сказать вам, что непременно введу вас в наше общество».

После того как Буффальмакко дал такое обещание, лекарь начал еще больше с ними обоими носиться, а друзья над ними потешались, забивали ему голову всякой чепухой и обещали женить на графине Нечистотской, то есть на самом прелестном существе, какое только можно сыскать в заднем проходе любого жилья.

Лекарь осведомился, кто такая эта графиня. «Ах вы огурец соленый! — воскликнул Буффальмакко. — Это дама из наивысшей знати, ей подведомствен едва ли не весь род человеческий, даже минориты — и те отдают ей долг под стук кастаньет. Надобно заметить, что когда она ходит, то о ней всегда бывает и слух и дух, но только она чаще всего сидит запершись. Впрочем, совсем недавно она прошла ночью мимо вашего дома — она ходила на Арно, чтобы отмыться и заодно подышать воздухом, однако ж постоянное ее местожительство — город Нужник. Воины обходят его дозором, и все в знак ее величия носят изображение метлы и черпака. Графинины приближенные бывают всюду, например — Колбаска, дон Кучка, Чистильо, Дристуччо и другие; это все ваши знакомые, но только вы, уж верно, позабыли, как их зовут. Вам придется оставить вашу даму сердца из Какавинчильи, мы же толкнем вас в сладостные объятия этой знатной дамы, — думаем, что в своих чаяниях мы не обманемся».

Лекарь, родившийся и выросший в Болонье и смысла всех этих выражений не разумевший, объявил, что дама эта вполне ему подходит, а вскоре после этих дурачеств живописцы сообщили ему, что он принят в