Впервые со времени прибытия на Шайтан мне снился сон. Я снова был с Аней в лесах Рая, жил просто и счастливо, и от нашей любви повсюду распускались цветы. Но когда я протянул руки, чтобы обнять ее, Аня изменилась, преобразившись. В одно мгновение она превратилась в мерцавшую сферу серебряного света, на которую больно было смотреть. Прикрыв глаза рукой, чтобы защитить их от ослепительного сияния, я попятился.
Из немыслимой дали до меня долетел издевательский голос Золотого – богоподобного существа, создавшего меня:
'Орион, ты зашел слишком далеко. Неужели ты надеешься, что богиня полюбит червя, слизняка, личинку?'
Передо мной материализовались все так называемые боги. Темнобородый, серьезный Зевс; узколицый, вечно ухмылявшийся Гермес; бессердечная красавица Гера; широкоплечий рыжеволосый Арес и десятки прочих – все в роскошных одеждах, все украшены великолепными драгоценностями, все безупречно хороши собой.
И все глумились надо мной, осмеивали мою наготу, указывая пальцами на мое иссохшее тело, покрытое ссадинами и багровыми рубцами, оставленными разящим ветром Шайтана. Они захлебывались хохотом. Ани – Афины – среди них не было, но я ощущал ее отдаленное присутствие, леденившее мою душу, будто зимняя вьюга.
Боги и богини содрогались от хохота, а я ошарашенно застыл, не в силах пошевелиться, не в силах даже заговорить. Деревья лесов Рая раскачивались и сгибались под снегопадом, укутывавшим их, скрывавшим землю белым одеялом. Даже хохот богов гасила, поглощая, белая пелена. Боги ушли в небытие, и я остался один среди мерцания белого снега.
Но вот ласковая белизна преобразилась в серебристый металлический блеск. Затем серебристый цвет приобрел красноватый оттенок, стал яростно-алым и начал стекаться, снова обретая форму. На сей раз предо мной предстал Сетх. Нависнув надо мной массивной громадой, он смеялся над моими муками и растерянностью.
Я осознал, что долгие месяцы не видел снов-странствий лишь потому, что мне не было позволено. А теперь, когда мое путешествие подошло к концу, он забавляется тем, что вторгся в мой сон, извращая его ради собственного удовольствия.
Все время, проведенное в обжигающе жаркой темнице, я так и бурлил от ненависти. Слуги Сетха кормили меня ровно настолько, чтобы я не протянул ноги: подгнившими мясистыми листьями, и только, да еще давали какой-то теплой, тухлой воды. Жесткий, хлесткий ветер больше не терзал меня, зато я медленно истаивал от жара глубокой подземной темницы, опалявшего мою кожу и иссушавшего мои легкие.
И каждую ночь я видел во сне Аню и остальных творцов, зная, что Сетх наблюдает за мной, копается в моем мозге, пробуждая воспоминания, о которых я и не подозревал. Сновидения превратились в цепь непрестанных кошмаров. Ночь за ночью у меня на глазах творцов терзали, рвали в кровавые клочья, вспарывали их залитые кровью тела, раздирали лица, вырывали конечности из суставов.
Моими руками.
Содрогаясь от ужаса, я вершил расправу над ними. Я сжигал их живьем. Я вырывал у них глаза, пил их кровь. Кровь Зевса. Геры. Даже Ани.
Ночь за ночью ко мне приходил один и тот же кошмар. Я навещал творцов в их золотом убежище. Они издевались надо мной. Глумились. Я тянулся к Ане, моля помочь мне, понять принесенную мной весть, полную ужаса и смерти. Но она ускользала от меня или принимала какой-нибудь чужой облик.
И тогда начиналась бойня. Первым я всегда брался за Золотого, терзал его, будто свирепый волк, заставляя ухмылку исчезнуть с его лица, полосовал его безупречное тело стальными когтями.
Сон повторялся ночь за ночью. Все тот же ужас. И с каждой ночью он становился реальнее. Я просыпался, омытый собственным потом, сотрясаемый корчами, как одержимый, едва осмеливаясь взглянуть на собственные дрожащие руки из страха, что они по локоть залиты дымящейся кровью.
И в каждом кошмаре я ощущал тайное, зловещее присутствие Сетха. Он безжалостно продирался сквозь мой рассудок, выволакивая на свет воспоминания, давным-давно отрезанные Золотым от моего сознательного восприятия. Я заново проживал жизнь за жизнью, метеором переносясь от самой зари человечества до отдаленнейшего будущего, когда люди достигли недосягаемых высот развития и могущества. Но каждый сон неизбежно, неотвратимо приходил к одной и той же ужасающей развязке.
Я представал перед творцами. Пытался поведать им о том, что должно произойти, пытался предупредить их. А они поднимали меня на смех. Я молил их выслушать, заклинал спасти собственные жизни – а они считали мои слова уморительно курьезными.
И тогда я их убивал. Впивался в их смеющиеся лица, выпускал им внутренности, а они все ухмылялись, глумились надо мной. Я убивал их всех до единого. Я пытался избавить от страданий Аню. Я вопил, чтобы она убегала, чтобы приняла обличье, в котором я не мог бы коснуться ее. Порой она слушалась. Порой становилась сиявшей серебристой сферой, всегда остававшейся вне пределов досягаемости. Но когда она пренебрегала моей мольбой, я убивал ее с той же беспощадностью, с какой только что истреблял остальных. Я раздирал ей горло, вспарывал живот, сокрушал ее прекрасное лицо своими когтистыми руками.
И просыпался, скуля, как побитый пес, – на вопль у меня уже не оставалось сил. Я пробуждался в жаркой темнице слепой и невероятно слабый, с измученным телом и истерзанным сознанием.
Я знал, что именно затевал Сетх. И это было мучительно. Он истязал мой рассудок, извлекая воспоминания, закрытые для меня, чтобы узнать о творцах все, что только мог. Больше всего ему хотелось выяснить, как выслать меня обратно сквозь пространство и время в обитель творцов, в золотой мир отдаленного будущего.
Я чуял, как он холодно и жестоко шарил в моем рассудке – неистовствуя в моей памяти, словно армия завоевателей, грабивших беззащитную деревню. Он отыскивал ключ, который помог бы ему выслать меня в царство творцов.
Ему хотелось выслать меня в ту точку континуума, где творцы еще
Сетх будет сопутствовать в моем путешествии сквозь пространственно-временной континуум. Его разум и воля овладеют моим мозгом. Он будет видеть моими глазами. Он нанесет удар моей рукой.
