интеллигенты' из ее вонючего рта ну прямо плевком ощущались... 'Негодяй какой-то, Антоний Римлянин на камне... – к чему это, о чем она?..' А старуха продолжала бушевать:

– Ну так задали мы вопрос сынку вашему, а он вон, молчит, все думает, может это все во сне... На яву! Молчит, а я за него отвечу, вот его ответ: 'А зачем мне быть добрым, честным и так далее?'

– Это не его, это ваш ответ, – отчеканил папа.

– Не-ет, это его ответ, уж я-то знаю. Как видите, его ответ для вас вопросом вышел. Что ответите? А?

– Чего отвечать-то? – спросил папа. – Зачем быть добрым и честным? Я даже не найду, что тут ответить, глупо даже.

– А меж тем, вопрос не так глуп и надо бы найти, что ответить. Так вот, сын ваш так отвечает на вашу возмущенную растерянность: 'Добро и прочие ваши штучки вроде честности не приносят никакой пользы. Зло и ложь гораздо выгоднее. Обманул – чего-то приобрел, а правду сказал– сплошь да рядом потерял. Ну так и зачем правду говорить? А?' На зло нас толкает потребность выгоды. А на добро? Потребность добра? Да откуда же ей в нас взяться? А вещь она есть! Это она сейчас возмутилась в вас, что вы даже ответа на простой вопрос не нашли. Только Бог в нас мог ее вложить. Больше сей потребности взяться неоткуда. И эта потребность добра есть я, – старуха сказала последнюю фразу просто и неторжественно, но все вздрогнули. Теперь только папа вгляделся в виновницу немыслимой ситуации. И ему показалось, что даже в безобразии ее, благодаря проникновенным глазам и голосу, от которого вздрагиваешь, было что-то величественное.

– Кстати... – старуха опять подняла свои, как оказывается, страшные глаза на папу, – если он действительно избавится от меня, вот тут-то всем вам и конец. И не только вам. Этого не удавалось еще никому на земле – избавиться от совести, он был бы первым. А я и представить не могу такого монстра, избавившегося. От одной мысли о таком ужас берет. Представляете, немоту в человеке голоса внутреннего, который бы предостерегал от зла и обличал содеянное зло!? Нету в человеке голоса Божия, отказался всемогущий Бог дать человеку внутри его определитель зла и добра? Многому чему попустил Господь свершиться в мире злому. На то Его неисповедимая и высшая воля. Значит, так надо было. Даже мысли не должно быть обсуждать его решения и дела. А вот такого вот, что б человека совести лишить – ни разу не допустил. У последнего негодяя оставалась... – ну вот такая хоть как я... Да чего такая, как я, еще страшней и уж почти без голоса, но – оставалась. А представляете, вот его, вот он, отрок десятилетний стоит, представляете его без меня, избавился себе на радость, представляете этакую образину десяти лет от роду, цель жизни у которой – нахапать и отнять столько, сколько сил на это хватит; жрать, пить, куролесить, властвовать и топтать ближнего и дальнего – вот девиз жизни. Ну а что ж еще, действительно, делать, коли нет меня, коли избавился? И первыми жертвами сего девиза будете вы, дорогие родители, первыми будете растоптаны вы!

– Ну уж и наплели вы, нагородили, – сказал папа, почесав, однако, затылок. – Уж прям таки и растоптаны... И это... что вы все опять Бога приплетаете! И этого, покровителя какого-то. Да смешно!

– Приплетаю?! Вообще-то, глядя на вас, не скажешь, что вам смешно. А если его не 'приплетать', как вы изволили выразиться, так и вообще говорить не о чем, тогда бы и мне взяться неоткуда, а я – вот она. Может еще раз попробуете вышвырнуть? А покровитель-то его, сыночка вашего, Антоний Римлянин, вот ему-то сейчас хуже всех, плохо ему, плачет он горькими слезами, когда меня видит такую. На камне пол-океана к нам переплыл, что б вашего дитятку перед крестом Божиим отмаливать. Он же у нас крещеный. И крещен в день памяти святого Антона Римлянина. А ты учти, – старуха погрозила своей костяшкой Антоше, – внимает пока Господь молитвам Антония Римлянина, милует пока, меня вон в живую плоть воплотил, чтобы хоть как-то тебя пронять, но это ведь пока! Долготерпив Он и многомилостив, но не до беспредела!

– На каком камне? Почему на камне? Как это – на камне? Куда приплыл? – спросил очнувшийся Антоша.

Папа ничего не спросил, он только тоскливо поморщился, вспомнив, как крестили во младенчестве Антошу, как он не устоял-таки, поддался тещиным приставаниям и даже сплюнул тогда и выкрикнул теще: 'Да и пошла ты! Ну и катись, крести его, только быстро!' А сам не пошел на крестины, снаружи храма дожидался и все боялся, что сослуживцы его тут засекут и так тошно ему тогда было, ну почти что как сейчас.

– И не надо мне крещением его тыкать! – крикнул папа старухе, которая было собралась ответить что-то Антоше. – И не я его крестил!

– Точно. Не вы, – усмешливо сказала старуха. – Крещен он Духом Святым через окунание в воду руками священника отца Антония. Тоже ведь вот совпадение-то... Он ведь и сейчас служит в том же самом храме, вон кресты из окна видать.

– Да хватит мне тут! – вскричал папа. – Хватит про Дух Святой... Это ж надо, в наше время... Я всего лишь русский обряд соблюл, теща, зараза, уломала.

Сказал так и при этом глазами на маму сверкнул.