нам бывает стыдно, а стыд – это ведь вовсе не раскаяние, он ведь даже может помешать раскаянию, стыдно нам каяться, во как! – о. Антоний опустил голову и вздохнул еще более горько. – Ну, а теперь, – вновь совсем близко привлек он к себе Антошу, – слушай внимательно, отрок. Судя по тому, чему ты сподобился, кончилось твое детство. Столь велико чудо, тебе посланное, столь же велико должно быть и осознание твое, что ответ надо держать. Слукавишь, увильнешь – лучше б тебе не рождаться вовсе, старуха вонючая сладким сахаром покажется...

– Скажите, – перебил Антоша, – а у вас было что-нибудь, ну, что-нибудь... явление... вот такое вот.

– Вот таково вот, увы, не было, а чудо маленькое... хотя чушь сказал, чудес маленьких не бывает, раз чудо, так вот было. В тюрьме.

– В тюрьме?! Вы в тюрьме сидели?

– Ну, а как же не сидеть? Как же можно православному священнику моего возраста, да тюрьму миновать! Вот этот самый храм тридцать лет назад закрывать собирались власть имущие, а я воспротивился. Опять, говорю, ключи отнять можете, а сам не отдам. И народ созвал. Ну, ключи отняли, народ разогнали, меня– в кутузку. Однако, храм не закрыли. Вот. Милость Божия была.

– Милость? Что-то у вас... вонючая старуха – милость, тюрьма – милость.

– А то как же? Скорбями, милок, грехи наши списываются, хотя полтряпочки грязной, а сгорает на старухах наших. Так вот: орало в камере радио за решеткой – не заткнешь, какие-то дурные песни орало, а я сосредотачиваться плохо умел, а сейчас еще хуже. Так вот, ну не могу молитв вечерних, положенных прочесть, хоть ты что тут. Ну и взмолился я, прямо заорал, да еще с упреком – да заткни, Ты, Господи, эту железку хоть на десять минут, дай молитвы Тебе закончить! И заткнулось. И ровно на десять минут.

– Да ну-у... – разочарованно буркнул Антоша, – тоже мне, чудо.

– Ну, а как же не чудо, чудо и есть. Мне больше не нужно, да, видать и не положено... Ну, а теперь о твоем чуде, иди-ка ты сюда, отрок, усек, что я тебе о тебе тут загнул? Только я ведь не догнул. Слов нет на языке человеческом что б чего-либо доходчивое тебе сказать, – о. Антоний встряхнул за плечо Антошу. – Не отвлекайся, слушай! В натуре... Или я тебе щас для профилактики просто сначала рыло расквашу... – и Антоша понял, что действительно, расквасит, – Так вот нет доходчивого языка, чтоб растолковать тебе... да и никому! про ту грань, на которой ты стоишь. За спиной – пропасть и тьма кромешная, впереди – свет неизреченный. И все теперь зависит от тебя! Вот представь себе – камера... ну, то есть... а в общем-то – камера. И стоишь ты в ней голый и вот начинает она наполняться чудной, чистой теплой водой – вот уже и по колено. Ты начинаешь радостно плескаться и радуешься, что вода прибывает и прибывает. Вот уже и нырять можно. И когда ныряешь, вдруг обращаешь внимание на какой-то свет призывной, свет в окошке, которое уже под водой. Но ты только глянул и снова – плескаться. И вот в одно из выныриваний вдруг – бац! – головой о потолок. Оказывается, чуть-чуть осталось, чтоб сомкнулась вода с потолком. Вот тут ужас охватывает тебя, ты прижимаешься ртом к потолку, лишь только так можно дышать. Но разве эти судорожные вдохи можно назвать дыханием? Вот уже и губы захлестывает. И вот ты совсем вминаешь губы в потолок в последней дурной истерике, вот ты делаешь последний-последний судорожный вдох и начинаешь метаться уже целиком под водой с последним глотком воздуха в легких, метаться – выход искать. А выхода нет, ты вспоминаешь про свет в окошке, но уже не доплыть. И вот тебе уже не до чего, вытаращенные безумные глаза уже ничего не видят... И вот – все! Рот распахивается в предсмертном крике, но и крика нет, удушающим потоком устремляется вода в нутро, несколько конвульсий и труп с застывшим на лице ужасом опускается на дно. Такова наша жизнь. Мы бултыхаемся, пустякам радуемся и не думаем, что нас несет к потолку жизни, не видим света в окне. А свет этот – вот Он, Вседержитель... И может статься так, – о. Антоний своим пальцем почти в глаза ткнул Антошу. Они у того и так были ошалевшими, а тут он просто зажмурил их, – что ты уже башкой своей в потолок бухнулся, уже, может, губы сжал, может, тебе последний глоток остался, может, от того тебе и совесть твоя явлена... Это хорошо, что ты дрожишь, тебе и должно быть страшно... Но вот чего ты должен не устыдиться и не убояться: сейчас будет исповедь. Исповедываться будешь ты. Вот Ему – Вседержителю и Милостивому Отцу. Он здесь, – холодок пробежался по костям Антоши от того, как это было сказано, Антоша даже обернулся вокруг себя.

– Не крути головой. Он здесь невидимо.

– А почему невидимо?

– Потому что ты не сможешь вынести Его прямой благодати, испепелит. А испепелить должно грязные тряпки твоей совести. И что Он здесь – не сказочка это, не мои охмуряльные фантазии, это – реальность, как реальность твоя вонючая совесть, которую от тебя не оттащишь всеми танками мира. И не будет больше за тобой таскаться старуха, если ты сейчас Ему, – о. Антоний повернул Антошу к лику Спаса, – перечислишь все до единого грехи, грешки и грешочки свои, которые вспомнишь. А вспомнить ты должен все. Проникнись и ужаснись мысли даже что-нибудь утаить или слукавить. Он здесь и Он все про тебя знает и без твоих слов.

– Тогда зачем же?..

– Исповедь нужна не Тому, Кому ты исповедуешься, а тебе. Очень легко каяться невидимому Богу. Нагадил, вышел в чистое поле, крикнул в чистое небо – нагадил я, Господи, прости уж, и – все в порядке, беги дальше гадить. Не-ет, ты все свои гадости мне скажешь, я вроде уполномоченного у Него. Когда сан священства получал я от