— Эй, володимирцы! Что рассолодели? — акает озорной московский голос. — На солнышко-то, знать, веселей смотреть, чем на работу?

С владимирскими плотниками у московлян все время идут то шутливые, то сердитые перекоры. Владимирцы ведут стену вдоль Неглинной. Суздальцам и другим пришельцам доверили южный, москворецкий бок. А третью, самую опасную сторону крепостного треугольника взялись обработать сами московляне.

Они — лесные люди. Топором каждый из них владеет сызмала, как своими пятью пальцами. Им обидно, что залешане смотрят на них свысока и хвалятся более тонким будто бы плотницким искусством. Все три артели из кожи вон лезут, чтобы опередить одна другую по всем статьям. А Петр Замятнич коварно разжигает их выгодную для дела вражду. Так научил его действовать князь Юрий, который чуть не каждую неделю шлет из Киева гонцов, справляясь, как подвигается работа.

— Полно браниться, не пора ли подраться? — добродушно окают владимирцы в ответ на задирчивый оклик московлянина.

Неждан окидывает владимирцев беглым взором. Они и не думают солодеть. Их румяные лица с ледяными сосульками на усах воодушевлены и сосредоточенны. От угла, что глядит на Волоколамскую дорогу, они вывели стену уж шагов на сорок. А московляне от того же угла не прошли в свой конец и двадцати шагов. И тарасы у владимирцев, что и говорить, сбиты на совесть, будто для жилья.

'Удальцы! — размышляет Неждан. — Не для себя робят, а успевают не хуже нашего. Честь свою берегут, это так. Только ради одной чести не стали бы так усердствовать. Видно, наша забота им не чужая, и дело у нас с ними — одно…'

Эта мысль бодрит Нежданово сердце еще более, но додумывать ее до конца недосуг. У него нынче великий день.

Сговорив гончара и еще двух соседей, он подрядился с ними вчетвером исполнить работу, пугавшую других особенной сложностью: срубить проездную трехъярусную башню. Сегодня в обед они окончили заготовку всех двенадцати венцов, составляющих первую, нижнюю связь. Остается ее собрать.

Сколько себя ни проверяй, как ни мерь, а при сборке всегда могут вылезти наружу всякие промахи и изъяны. Любопытных же глаз будет довольно, и у всякого окажется в запасе колкое словцо.

Когда принялись собирать первый венец, натаскивая бревно на бревно и прилаживая их к вбитым в землю столбам, или, по-плотницки, стульям, появился еще один неожиданный помощник — кудрявый кузнец-любечанин. Не мог высидеть старик дома, не вытерпел, приковылял по своей доброй воле с топором и сразу же закипятился так, будто за всю постройку отвечает он один.

Пособлял опытной рукой и сам Батура, деловито помаргивая слезящимися на морозе крохотными глазенками.

Мешал и раздражал только Петр Замятнич. Его сдвинутая набекрень бобровая шапка высовывалась то тут, то там, а из слишком сочных и слишком красных губ так и сыпались назойливые вопросы:

— А не узок ли воротный проем?

— А под переводину что подставишь?

— А стулья обдеготил?

На дороге показался верховой. По мышастому мерину Замятнич сразу узнал с удивлением в укутанном всаднике княгинина ключника из Владимира. Шагая через бревна, он торопливо пошел его встречать.

Неждан вздохнул с облегчением, а гончар, провожая злыми глазами широкую в лопатках Петрову спину, проворчал ему вслед:

— Нашелся учитель! Думает, для его прохладства стараемся!

— Вот и главно-то! Мы тут день-деньской маемся, руки знобим, — подхватил кузнец, — а он…

И пошел, и пошел…

— Чей верх, того и воля, — остановил Неждан. — Несподручно теляти волка лягати.

Когда благополучно наложили двенадцатый, самый верхний, так называемый черепной, венец и, повтыкав топоры в бревна, отошли на несколько шагов, чтобы охватить общим взглядом весь собранный сруб, только тогда заметил Неждан, что декабрьская мгла наливается синевой уже по-ночному, что владимирцы и суздальцы разошлись почти все, что и плечи его, и поясница, и ноги, и каждый палец пронизаны смертельной, режущей усталостью и что он забыл съесть взятые из дому ржаные сочни.

Он протянул руку к обметанному снежным пухом берестяному пещуру, который вместе с отвесом лежал на стопке брусьев, и вдруг наткнулся глазами на горящий голодом взгляд Истомы. Он незаметно поманил его к себе и вытряхнул в подставленную холопом дырявую шапку весь окаменелый от мороза ком слипшихся лепешек.

Спускаясь с гончаром и Батурой под гору, к реке, Неждан оглянулся еще раз на свое дело. В вышине, врезаясь рубленными по-русски, ершистыми углами в глухую зимнюю ночь, белела коренастая основа первой боевой башни нового города Москвы.

На грубоватом лице Неждана не разгладилась сеть морщин. Близко поставленные, медвежьи глаза ушли еще глубже под брови, которые насупились еще более сурово, чем утром. Но теперь это было уж прямое притворство: он был горд своим новым детищем. Он был счастлив.

Они обходили по льду черную дымящуюся полынью в устье Неглинной, когда сзади, с горы, кто-то окликнул Батуру.

Его звали наверх, в княжие покои.

Батура воротился домой через час.

Неждан уже отужинал и, размякнув от сытости и от тепла, молчаливый, дремотно покачивался на лавке в красном углу. Ему мечталось только о том, как бы разуться, влезть на печь да завалиться спать. Но не хватало духу ворохнуться с места. Не разгулял его и рассказ Батуры о беседе с Петром Замятничем.

Зато так и впилась в рассказчика любопытная Нежданова жена. Однако, как ни налегала на малосообщительного постояльца, выведала только очень немногое. Нынче в ночь Замятнич уезжает зачем-то во Владимир вместе с княгининым ключником. Обещает вернуться через неделю. Велел челяди протопить к этому дню все верхнее жилье княжих хором, вымыть там полы и обмахнуть потолки и стены. На время своей отлучки все дела взвалил на Батуру, но второпях ничего толком не объяснил. Не дал даже обычного наряда на завтрашний день. Не понять, зачем и звал.

— А ключник чего?

— Ничего: сидит да молчит.

— А Замятнич каков?

— Чернее ночи.

— Ну-у?

— Вот те и ну.

Петр Замятнич опоздал против обещанного только на день: вернулся на восьмые сутки и привез с собой все семейство — жену и двух дочерей. Для них и топилось верхнее жилье.

На следующее утро опять замелькала здесь и там боярская бобровая шапка. Все вошло, по- видимому, в прежнюю колею.

Ново было только одно: то среди владимирцев, то промеж суздальцев, то около московлян стали шнырять две справно одетые девочки. Одной было лет восемь, другой — не больше пяти. У обеих были шершавые щеки с ярким, яблочным румянцем и пухлые, слишком красные губы. А на переносье просвечивала тонкая голубая жилочка.

Он скоблили щепкой налипший на бревна снег, прятались друг от дружки за кучками камней,