родственному счету к более знатной ветви Рюрикова дома. Эти свои три качества он все время неуловимо выпячивал. Юрий помнил о них и так, но его сбивало с толку, что Святослав — очевидно, неспроста — величает его то братом, то отцом, а иногда зараз и братом и отцом.

Слово «отец» было еще понятно Юрию: в устах Святослава, на его условном наречии, оно означало, что, вынужденный горестными обстоятельствами уплачивать необходимую дань новому порядку общественной жизни, он, Святослав, не только заключает с Юрием военный союз (у князей это называлось 'войти в любовь'), но и признает скрепя сердце свою вассальную зависимость от ростово-суздальского князя.

Сложнее обстояло дело со словом «брат»: в одних случаях Святослав подчеркивал этим словом их действительное, кровное, довольно близкое родство, в других — общую принадлежность к княжескому заповедному кругу, который весьма резкой, непереходимой чертой отмежевывал себя от прочих слоев общества, даже и от самых высших. Но в каких случаях слову «брат» придавалось Святославом одно значение, в каких — другое и зачем вообще нужна такая словесная игра, этого Юрий так и не понял.

При всем том он хоть и поутомился от слишком вычурной беседы, однако же остался доволен ее итогами. Она убедила его лишний раз, что Ольгович бесспорно умен и, по всей видимости, не обманет.

Час был поздний. Трудная дорога и лесные вкрадчивые пары разморили Святослава. Юрия тоже клонило ко сну. Ужен вышел короткий и немногословный. Поднявшись из-за стола, князья сразу же разошлись спать, еле волоча обомлевшие ноги.

Холодную апрельскую ночь долго раздирал неистовый птичий крик. Потом он стал утихать. Как только в голом еще березовом острову за Неглинной примолк последний скворец, сразу со всех сторон слетелись приглушенные торопливые, тревожные голоса весенних ручьев.

В слюдяном оконце бывшей Параниной светелки мерцал огонь. Под треск неровно пылавшей лучины Юрьев духовник, положив на колено тетрадь, вписывал в нее что-то.

Иногда он вскидывал голову и сурово глядел на железный светец, куда была воткнута лучина. Потом опять приникал к тетради и принимался усердно выводить крупным уставом букву за буквой, слово за словом, строку за строкой.

Что он записывал? То ли, что припомнилось из времен молодости? То ли, что произошло сегодня?

События этого дня дали повод внести в позднейшую летопись первое упоминание о Москве.

Вошел в летопись и следующий день.

Следующий день вышел не в меру шумный.

Князья выехали в поле задолго до рассвета. Охота удалась на славу. Юрий сумел показать товар лицом.

Его гость, Святослав Ольгович, не раз за это утро чернел от зависти, любуясь, как взмывают в небо Юрьевы бесценные соколы, как, подтекая под свою летящую добычу, взгоняют ее все выше, как потом выныривают из-под нее вверх и бьют на лету — задним когтем под левое крыло. Когда один из соколов, лучший (Юрий выпустил его последним), расправился таким образом с поднятым собаками глухарем, распоров его в воздухе насмерть точно ножом, Святослав при всем своем самообладании не мог удержаться от восторженного крика.

Поиск ищейных собак и голоса гончих, подобранные один к одному лучше гусельных струн, очаровали его не меньше.

Внимательным глазом знатока приглядывался он к ловчему, к доезжачему, к выжлятникам, к сокольникам.[22] Все — молодец к молодцу, быстрые, бесстрашные, сметливые, послушные.

Охоты столь роскошной и так ловко слаженной Святослав не видал еще нигде. Он понимал, каких издержек требует эдакий ловчий путь. Другим князьям они были бы не под силу. А Юрий будто и не думал о нил. Его умелая хозяйская рука и широкий размах давали себя знать и тут.

Рассудок Святослава убеждал его, что он поступил в высшей степени благоразумно, укрывшись за щитом у этого чуждого ему во всем, неотесанного, ненавистного всей их чванной родне, но несомненно могучего человека. Однако щекотливое княжеское самолюбие упрямо спорило с рассудком и к концу охоты довело бы Ольговича до отчаяния, если бы не пардус.

Пардус затмил и соколов и псов.

Юрий только о нем и говорил и в лесу за завтраком, и на обратном пути. Потный, взлохмаченный, с пухом, паутиной и сосновыми иглами в редкой бороде, но помолодевший от свежего загара, с блестящими глазами, он приваливался к Святославу плечом, хлопал его по колену и шептал:

— Нет, ты послушай: ходит-то, ходит-то как! Сперва ползком крадется, тише змеи: былинки не пошевелит. И все обходами да перевертами. Остановится, шею вытянет, гриву взъерошит, ветер понюхает и опять поползет. А потом вдруг как сиганет! И уж до чего же скор! До чего же скор! На Великом лугу зайца русака шутя в три скачка взял. Волчицу старую с ног сбил! На моих глазах, ей-ей, не вру! А на Яузе-то за лосем-то как припустит — да хвать его за горло! А лось только храпанул, паханул туда-сюда своими сохами да тут и полег. Шутка ли — лось!..

Пардус, точно понимая, что речь о нем, смотрел на Юрия кроткими, преданными глазами и, лежа у его ног, тихонько мурлыкал.

Он устал, но досыта наелся сырой лосятиной и был очень доволен новым хозяином.

Шум начался с полудня, после возвращения князей с охоты.

На москворецком берегу снова, как семь месяцев назад, топтался народ, и опять все глядели наверх, на гору. Еще громче, чем тогда, были доносившиеся с горы звуки пира. К ним прислушивались с еще большим вниманием и любопытством, потому что все творившееся на княжом дворе было скрыто теперь от глаз толпы высоким бревенчатым частоколом, которым Юрий приказал обнести свою новую усадьбу.

Неждана-бортника все еще не отпускали домой. Когда жена носила ему завтрак, то слышала от мужа, что к князю в покои сейчас не протолкнешься. Туда набились Святославовы голодные, ободранные дружинники, и Юрий из своих рук наделяет их подарками. Нежданова жена видела, как вышла из хором три половца, приехавшие намедни с маленьким Олегом, и тут же, на крыльце, скаля белые зубы, стали примерять короткие овчинные тулупчики новоторжского изделия.

— Нашел кого дарить! — выговорила вдова киевского серебреника, презрительно поджимая тонкие губы. — Чай, и сами сумеют взять.

— А про Милушу слыхала? — спросила бортничиха.

В Юрьевой дружине у бортничихи сыскался свояк-владимирец. Он успел рассказать все новости про Кучково семейство. Вдовая боярыня постриглась в монастырь. Иван Кучкович с Дарьицей живут хоть и не скудно, да тихо. При них и Параня. А у Милуши с Якимом дом — полная чаша: видно, ухитрились захватить из Москвы довольно добра. Во Владимире Милушу ласкает молодая княгиня, Андреева жена, булгарка, от которой муж за последнее время стал что-то отставать. Милуша будто с тех пор и привязала к себе княгиню, как научила ее поить Андрея какой-то заговоренной водицей. И старый князь Юрий, когда бывает во Владимире, привечает Милушу. А молодой князь воротит от нее лик. Оба брата, Яким и Иван, у Андрея в чести. Красавец Петр с Якимом по-старому в дружбе — водой не разольешь. После Пасхи, на красной горке будет свадьба Петра с Параней. Сама молодая княгиня их сосватала при Милушиной помощи. Только невеста печальна. Без матери скучает и часто плачет по отце.

— Девичьим слезам недорога цена, — заметила серебреница. — И без отца проживет.

— Еще и вотчину наживет, — подхватила бортничиха. — А нам каково, когда наших мужьев всех на