гнусавый голос кормчего Микеша:
— Это похуже, чем лабиринт, ваша милость. Болота и змеи миля за милей. Оттуда никто не возвращался.
Я возражаю:
— Больше половины груза было на той лодке. У меня нет ни малейшего намерения потерять его.
Мне удается разглядеть корму лодки — они плывут не слишком быстро, возможно, не ожидают преследования. Еще одна излучина слева, а потом — вход в новый, очень узкий канал, и тут мы полностью теряем ориентацию. Полдень, солнце в зените — ландшафт совершенно незнаком. Мы по крайней мере на две мили удалились от реки.
Изо всех сил оттолкнувшись шестом, я ловлю себя на мысли, что вернусь в Феррару, лишь отобрав свой груз. Если я сконцентрируюсь на мысли, что утону здесь, то так оно и будет, и от этого я едва не смеюсь, но меня сдерживает то, что Себастьяно сзади ругается и обливается потом, отталкиваясь от илистого дна.
Я вижу, как две лодки исчезают прямо перед моими глазами, словно провалившись под воду. Ищу приметы: рассматриваю пейзаж на берегу протоки, чтобы вспомнить конкретное место, где я потерял их из виду. Так — засохшее дерево с ветками, погруженными в воду.
— Быстрее, быстрее!
Ругань Себастьяно ускоряет ритм наших судорожных бросков по воде. Вот и дерево. Я киваю Горбуну, делая знак остановиться. Обшариваю шестом противоположный берег, пока не нахожу место, где тростник растет чуть реже. С виду место совершенно не пригодно для навигации, но они не могли уплыть ни в каком другом направлении.
— Вперед! Сюда!
Себастьяно гнусавит:
— Ваша милость, послушайте меня: оттуда нам не вернуться.
Бросаю взгляд на раненого. Кровь остановилась, но он по-прежнему без сознания. Второй лодочник решительно смотрит на меня, сжимая в руках изящное весло:
— Идем!
Я расчищаю путь для лодки, раздвигая тростник, который смыкается сзади и у нас над головами. С помощью шеста исследую заросли пядь за пядью, в нескольких локтях перед носом суденышка. Этот тростниковый лес, должно быть, тянется перед нами еще много миль. Мы продвигаемся осторожно, в полной тишине. Трясина тянется вплоть до низкого и плоского песчаного островка.
Лодка. Пять человек: один защищает плот, остальные четверо тащат два ящика. Они уже добрались до узкой косы твердой земли. Оба моих гребца поддерживают ритм, в то время как я сосредотачиваюсь на аркебузе. Они нас не видят. Мы быстро скользим по стоячей воде. Он поднимает взгляд слишком поздно, когда я уже прицелился. Выстрел разгоняет тучи птиц в разных направлениях. Когда дым рассеивается, я вижу, как он ползет к своим подельникам. Одна коробка брошена — его грузят на плечи. Мы отважно вытаскиваем свою лодку на островок. Я беру дагу и прыгаю туда: в грязи по пояс, увязая, как бревно. И все же мне хочется смеяться. Себастьяно выбирается на землю чуть подальше и помогает мне.
— Быстрей, быстрей, ваша милость, они уходят!
Бросаю второму лодочнику:
— Заряжай аркебузу, оставайся здесь и стереги лодку!
Вперед по тропинке на узкой косе… Мы видим их, ковыляющих впереди с коробкой и с раненым. Я совсем выбился из сил, сбил дыхание, но по-прежнему страшно хочется смеяться.
Снова просвет, и множество островков, заросших тростником. Если я пробегу хотя бы еще немного, у меня разорвется сердце.
Неожиданно они останавливаются.
Я замедляю ход.
Себастьяно рядом со мной сплевывает на землю. Делаю глубокий вдох, вытаскиваю пистолет. Мы идем в наступление — оказалось, они вооружены только палками. Раненый уже на земле, должно быть, он мертв. Бледные, испуганные лица, вместо одежды — грязные лохмотья. Все они тощие, со спутанными волосами, босые ноги… Теперь, когда мы приблизились вплотную, я навожу пистолет и встречаю взгляд раненого: он не потерял сознания — моргает. Крови не видно.
В этот момент и появляются они.
Легкое шуршание тростника, и возникает тридцать призраков, одетых в лохмотья, с заостренными палками и косами в руках.
Дерьмо.
Они повсюду вокруг, насколько простирается взгляд — какой же я набитый дурак! — Горбун Себастьяно показывает на громил, выступающих из зарослей.
Неужели именно так все должно закончиться?
Вот теперь я смеюсь. Смеюсь, чтобы выплеснуть усталость и напряжение. Должно быть, это их совершенно поражает, потому что они прижимают свои орудия к груди и в сомнении отступают.
Из гущи тростника вырывается настоящий смерч. Силуэт, заставляющий склониться все остальные. Ряса, облепленная грязью, две перекрещенные деревяшки, свисающие с цепи, образуют распятие. В руке он сжимает сучковатую палку, которую опускает направо и налево на плечи своих верноподданных, бормоча непонятные слова.
Он подходит к ящику и открывает его. Я вижу, как он возводит очи к небу. Он обращается к толпе с речью, в которой звучат уже укоризненные ноты.
Он приближается к нам:
—
—
В тот же миг я чувствую движение на всех окружающих островках. Тростник сплошь заполнен людьми — я повсюду вижу дыры, тени жилищ. Широкие гнезда, удерживаемые ремнями и палками на уровне воды.
Деревня. Боже мой! Тростник оказался деревней.
— Они не знают о вашей миссии. Они не умеют читать. Они не преступники, просто бедные невежественные. Я, — он прикладывает руку к груди, — брат Лючиферо, францисканец.
Он пытается подобрать слова:
— Не бойтесь, глубокоуважаемые братья, я все понимаю. Вы миссионеры из аббатства. — Он указывает на ящик: — Христианские книги. Они не понимают, что это.
Он обращается к собравшимся со словами, которых мы не можем понять, но звучат они очень убедительно.
— Идите, идите.
Как по сигналу, просвет на болоте оживает. Женщины и дети появляются из хижин и приближаются к болоту. Мужчины устремляются к жилищам, крича каждый что-то свое. Раненый поднимается, тоже что-то говорит, даже он пытается принять участие во всеобщей суматохе.
Себастьяно стоит с открытым ртом. Я тащу его за собой, приказав ему молчать.
Брат Лючиферо, несущий свет отверженному народу, скрытому в болотах вдоль старицы По, как в неприступной крепости. В болоте, тянущемся от дельты реки По до Эмилии-Романьи. Ничейная земля, далекая и дикая. Брат Лючиферо, посланный нести свет Евангелия этим забытым людям тридцать лет назад, был и сам, в свою очередь, тоже забыт здесь. Вдали от современного языка и мировой политики. Потерянный в болоте, нанесенном на карты, он следовал примеру святого Франциска Ассизского, словно вырыв крест Христов, чтобы вбить его в зыбучие пески этих земель, бросить вызов языческим суевериям.
Тридцать лет…
