культурнейший человек, один из лучших знатоков древнееврейского языка. В его последнем сочинении проводятся параллели между анабаптистами и евреями в отношении пришествия…
— Великолепнейший, интереснейший и культурнейший! — Он опускает крошечную ручку и начинает размахивать ею, разгоняя воздух перед собой. — Какие сумасшедшие, как ты думаешь, купят подобное барахло?
— Послушай, ты-то сам думаешь только об этом. Но есть книги, которые в любом случае стоит печатать: из соображений престижа, чтобы заставить замолчать клеветников…
— Единственные соображения престижа, дружище, заключаются для меня в следующем: книги, которые я советую публиковать и распространяю, заставляют печатников трудиться от рассвета до заката. В общем, брось лобовые атаки, диспуты, от которых раскалывается голова, обвинения — все это больше никому не нужно. Ключевое слово сегодня сме-ше-ни-е,
Он показывает на меня. Он подходит ко мне. Ряд легких быстрых шлепков по плечу.
— Ах, конечно же! Замысел даже коварен. Не оригинален, но коварен. Этот Станкаро подвергает анафеме анабаптистов. Но там есть и не только общие фразы. Стоящий товар. Хорошо: каким образом можно распространить вашу веру по всей Италии?
Косой взгляд, мой.
— Вы это мне? Моей веры? — Я от души смеюсь и награждаю его ответным шлепком. — Вы слишком плохо меня знаете!
Пьетро Перна поднимается с пола, отряхивая от пыли одежду.
—
Опоринус вмешивается с воистину отеческой заботой: ему прекрасно известно, что, если уж Перна заговорил об Италии, его не остановить:
— Мужайтесь, мессир Пьетро, перейдем к делу. Эти господа ждали меня, а вы проскочили перед ними. Что вас интересует?
Итальянец по-прежнему еще немного снует между столами и полками, хватая книгу на каждом шагу:
— Эта — нет, эта — нет, эта… тоже не пойдет. Эту! — Он стучит по обложке тыльной стороной руки. — Дайте мне двадцать копий этой и сотню Везалия.
В это время колокольный звон напоминает мне, что уже слишком поздно. Я киваю Опоринусу, что еще вернусь, и направляюсь к выходу.
— Нет, подождите. — Визгливый голос Перны и его шаги уже раздаются позади меня. Словно мы и не говорили только что. — Я это вам, подождите. Опоринус должен был дать тебе взглянуть… Третий том сочинений Рабле переведен и стоит в очереди на печать, да? Потом Мигель Сервет, вы, скорее всего, прочли его трактат против Троицы… Да, вас не очень задело то, что я говорил о вере, а?
Он догоняет меня после того, как преследовал где-то с полмили, вытирая носовым платком весь свой широкий лоб:
— Но до чего же вы обидчивы, дружище! Должно быть, у вас, северян, отсутствует чувство юмора?
— Должно быть, — отвечаю я, стараясь подальше отодвинуться от его потной руки, — и вы должны простить меня за тот удар. Но, как вам, должно быть, известно, северяне не любят, когда распускают руки, если не собираются драться.
Итальянец пытается восстановить дыхание после столь длительной пробежки, одновременно стараясь не отставать от моего быстрого шага.
— Мне рассказывали, что вы довольно богаты, что вы повидали столько, что невозможно даже представить, что вы анабаптист и что вы интересуетесь книготорговлей. По поводу анабаптизма, как я понимаю, мне кажется, так оно и есть. А как насчет всего остального?
— Скажем так, если бы и все остальное оказалось правдой, о чем бы вы стали со мной говорить?
— Я бы предложил вам вести со мной дела.
Я качаю головой:
— Последний человек, имевший со мной дело, был казнен несколько месяцев назад или около того. Забудьте об этом, мой вам совет!
Он настаивает, вцепившись той же потной рукой мне в плечо:
— Итальянцы не суеверны, дружище!
— Речь идет не о суеверии. Так происходило и происходит до сих пор: всех, кто имеет со мной дело, ждет страшный конец.
— Но вы-то живы! — кричит он раздражающе высоким голосом. — А мне всегда везет.
Он останавливается передо мной и отступает назад, разводя руками:
— По крайней мере, выслушайте, о чем идет речь! Это касается книги, о которой я упомянул в самом начале
Я поднимаю меховой воротник куртки, чтобы защитить уши от ледяного ветра.
— Поговорите об этом с Опоринусом, ладно? Я уверен, этот вопрос его заинтересует.
— Опоринус вне игры, дружище.
— И где ее печатают?
— В Венеции. Она там действительно печаталась. Но ее вот-вот должны запретить, это вопрос нескольких месяцев, возможно, теперешние издатели вскоре прекратят выпускать новые экземпляры,
— О Венеции мне известно не слишком много. Кто-то рассказывал мне, что там есть каналы, как и в Амстердаме.
Мой непрошеный попутчик неожиданно замирает на месте, словно услышав что-то неприличное. Он вцепляется рукой в кольцо, торчащее из стены, — к таким привязывают лошадей — и медленно поворачивает ко мне голову:
— Вы утверждаете, что никогда не были в Венеции?
Он продолжает вызывающим тоном, так и не отпустив кольца:
— Но тогда все, что мне о вас наговорили, ложь. За исключением того, что вы анабаптист,
Какое-то время я смотрю на него, по-прежнему не понимая, в какой момент этот нахальный и неуклюжий человечек стал мне чем-то симпатичен. В любом случае, с ним пора распрощаться, он и так уже завел меня довольно далеко от того места, где я должен сейчас находиться.
— Если вы хотите провести все утро, вцепившись в эту железяку, мне нет до этого ровно никакого дела. Но, что касается меня, я должен до полудня передать на почтовую станцию важное письмо.
Вид у него совершенно убитый.
— Идите, конечно же, дружище! Я уже прекрасно понял, что вы принимаете мое предложение. Вам
