Спустя два-три дня я почувствовала, что моя миссия в этой стране выполнена и я могу уезжать. Урожай кофе был убран, сушилка замерла, дом опустел, арендаторы получили землю. Дожди пролились, и повсюду успела отрасти новая высокая трава.
План, который я вначале вынашивала, — махнуть рукой на мелочи и сосредоточиться только на жизненно важном, — рухнул. Я покорно расставалась со всем своим достоянием постепенно, словно выплачивая выкуп за свою собственную жизнь, и к тому времени, когда у меня не осталось ровно ничего, превратилась в невесомую пушинку, с которой мог бы играючи разделаться злой рок.
Было полнолуние. Луна озаряла голые комнаты, на полу лежали крестообразные тени от оконных рам. Мне казалось, что Луна, заглядывая ко мне, недоумевает, как долго еще я смогу оставаться в окружении зияющей пустоты.
— О, нет, — отвечала мне Луна, — время почти ничего для меня не значит.
Я бы не возражала остаться до тех пор, пока арендаторы не устроятся на новом месте, однако съемка местности требовала времени, и никто не мог предсказать, когда начнется переселение.
Прощание
Внезапно до моего сведения дошло, что окрестные старики решили устроить в мою честь нгома.
Нгома старейшин играли в прошлом большую роль, но за всю мою жизнь в Африке я не наблюдала ни одной. Мне хотелось восполнить этот пробел, тем более что сами кикуйю отзывались об этих танцах одобрительно. Считалось честью для фермы, если старики устроят на ней свои танцы; мои африканцы долго обсуждали предстоящее событие.
Даже Фарах, обычно смотревший на нгома африканцев свысока, находился под впечатлением от решения стариков.
— Эти люди очень стары, мемсагиб, — говорил он мне. — Очень-очень стары.
Было удивительно слышать, как молодые львы-кикуйю с почтением и даже страхом упоминают о предстоящем выступлении стариков.
Мне было невдомек, что такие нгома запрещены властями. Причина запрета неизвестна мне до сих пор. Видимо, для кикуйю запрет не составлял тайны, однако они предпочли им пренебречь: то ли решили, что в тревожные времена позволительно делать то, что не получалось в спокойные, то ли действительно запамятовали о запрете, вдохновленные предстоящими танцами. Им даже не пришло в голову, что о запретной нгома следовало бы помалкивать.
Старые танцоры представляли собой редкостное зрелище. Их было около сотни, и все прибыли одновременно — видимо, они заранее собрались где-то поблизости. Старые африканцы всегда мерзнут и кутаются в шкуры и плащи, сейчас же они предстали передо мной нагими, словно готовились к великому откровению. Их тела были умеренно украшены и разрисованы, некоторые водрузили на лысые черепа головные уборы из орлиных перьев, какие обычно надевает молодежь. Впрочем, они выглядели бы внушительно и без украшений. В отличие от состарившихся красавиц на европейских балах, они не старались молодиться: вся сущность и весомость танца заключалась для самих танцоров и для зрителей именно в возрасте участников действа. На их искривленные конечности были нанесены мелом загадочные, незнакомые мне раньше полосы, как будто для того, чтобы никто не сомневался, что исполнители — ходячие скелеты. Первые же их движения оказались настолько странными, что я приготовилась к совершенно чудовищному танцу.
Пока я смотрела на стариков, мной в который раз овладела странная фантазия: уезжаю вовсе не я. Покинуть Африку не в моей власти, это она сама медленно отдаляется, как море при отливе. Молодые сильные танцоры, которыми мне столько раз доводилось любоваться в прошлом, отодвигались в небытие. Происходило это в замедленном ритме, так что я все время оставалась со своим народом и не испытывала испуга.
Старики не разговаривали друг с другом, экономя силы. Пока танцоры выстраивались на импровизированной сцене, из Найроби прибыл гонец с письмом, в котором говорилось, что нгома не должна состояться.
Я не поняла запрета, потому что впервые слышала о том, что он возможен, и несколько раз перечитала письмо. Гонец был так огорчен, что загубил столь мощное представление, что не посмел обратиться ни к старикам, ни к слугам, тем более дразнить их, как обычно поступают гонцы, желая показать свою власть над соплеменниками.
За всю мою жизнь в Африке мне ни разу не приходилось испытывать такой горечи. Впервые мое сердце возмутилось против того, что со мной происходит. Я не издала ни звука: мне было совершенно ясно, что словами делу не поможешь.
Сами старики-кикуйю застыли, как стадо старых баранов, не сводя с меня взглядов из-под морщинистых век. Настроившись на праздник, они не могли так сразу от него отказаться. Некоторые задрыгали ногами: раз они пришли танцевать, танец состоится. Мне пришлось сообщить им, что наша нгома прекращена.
Я знала, что в их сознании эта новость получит иное преломление, но не могла предугадать, какое именно. Возможно, они вообразили, что нгома прекращена потому, что им больше не перед кем танцевать: я прекратила существование. Возможно, они решили, что нгома уже состоялась — ни с чем не сопоставимая нгома, танец такой интенсивности, что все в сравнении с ним превратилось в ничто, и когда завершился он, наступил конец всего бытия.
Туземная собачонка, воспользовавшись тишиной, громко залаяла, и в моей голове промелькнули строки из «Короля Лира»:
Каманте, ответственный за табак, который надлежало раздать после танца старикам, с присущей ему сообразительностью догадался, что наступил подходящий момент для вручения даров, и появился с большим калабашем, полным нюхательного табаку. Фарах жестом велел ему убраться, но Каманте был кикуйю и понимал старых танцоров, поэтому поступил по-своему. Нюхательный табак вернул стариков к реальности. Немного погодя они разбрелись.
Больше всего оплакивали на ферме мой отъезд старухи. Старухи-кикуйю, прожив трудную жизнь, превращаются в кремень, подобно старым мулам, готовым вас укусить, когда у них появляется такая возможность. Болезням труднее подкосить их, чем мужчин, — свидетельством тому была моя врачебная практика; они превосходят дикостью мужчин и в гораздо большей степени, чем мужчины, лишены способности чем-либо восхищаться. Они вынашивают по много детей и многих из них хоронят; у них уже ничто не вызывает страха. Они таскают на голове по триста фунтов хвороста, дрожат с головы до пят, но не падают; они копаются в твердой почве шамба, стоя вниз головой, с раннего утра до позднего вечера.
«Преследуя жертву, она зорко смотрит вдаль. Сердце ее твердо, как камень. Ей смешон страх. Она обгоняет любого коня, под любым всадником. Станет ли она умолять тебя? Станет ли говорить жалкие слова?»
При этом они сохраняют жизнелюбие и источают энергию. Чернокожие старухи проявляют интерес ко всему, что происходит на ферме, и преодолевают по десять миль, чтобы посмотреть на нгома молодежи; от шутки и от чаши тембу их морщинистые лица расплываются в улыбке, обнажая беззубые десны. Эта их сила и любовь к жизни не только внушали мне уважение, но и казались сверхъестественными.
Я всегда дружила со старухами с фермы. Это они звали меня «Джери»; мужчины и дети (кроме малышей) никогда не произносили этого имени. Джери — женское имя у кикуйю, особенное по смыслу: им
