Нет, нет, даже экскурсы в раннее детство его сегодня не успокаивали, по крайней мере сейчас, пока он ждал, чтобы удостовериться: он избавил мир от очередного никчемного нытика. Это была важная работа, он был кем-то вроде санитара общества, но настоящее удовлетворение он получал лишь тогда, когда они проделывали это сами. Он был в достаточной степени психиатром, чтобы понимать, почему это так, но знание о себе самом ничего не меняло. Да, в этом и состоит маленький грязный секрет психиатрии: ты можешь со всей определенностью разобраться в генезисе того или иного своего невроза, зависимости или фетиша, но это не приблизит тебя к избавлению от него.

Нет, подлинное удовлетворение — это когда ты добиваешься того, чтобы эти плаксы сами стерли себя с лица земли. Миру будет лучше, а сам он не совершит при этом никакого преступления. В этом отношении история с Кэтрин Кардинал не принесла ему совершенно никакого удовлетворения. Ему пришлось приложить героические усилия, и с тех пор он уже не был таким, как прежде. Это был первый раз, когда он действительно кого-то убил, а на этом пути, и он это знал, лежат сумасшествие, заточение, смерть.

Он не считал себя человеком склонным к насилию, но Кэтрин Кардинал довела его до этого. Как она настаивала на том, что любовь и творчество — сущее спасение для ее жизни. Какой жизни? Каждый год на несколько месяцев ложиться в больницу? Не обходиться без лития? Как она могла не видеть, что единственное исцеление для нее — смерть? Это разрушит всю игру, если теперь у него перестанет хватать терпения на то, чтобы давать им убить себя самостоятельно. Если он опустится до личного вмешательства подобного рода, силы закона неминуемо должны будут его наказать. Ему просто повезло, что первой его непосредственной жертвой стала жена детектива.

Он тогда тщательно проследил за тем, чтобы его не увидели. Он двигался, как тень среди теней: через почти пустую парковку, через незанятые демонстрационные залы будущих магазинов. На грузовом лифте — вверх, на крышу, и ни одна живая душа его не заметила. И потом он это сделал, и оставил записку на этом месте, и уничтожил все улики.

Он направился к шкафу, где хранил записи своих сеансов. Ему хотелось снова посмотреть Дорна. Ну хорошо, уход этого парня был слишком уж зрелищным, но он был неизбежен. Из этого молодого человека, из этого Дорна и не могло выйти ничего хорошего: прирожденный неудачник и нытик, вечно пылавший страстью к женщинам, которым он был совершенно безразличен. Без лечения он мог бы дойти до того, что стал бы преследовать женщин нежелательным обожанием, а друзей — рассказами о своих несчастьях. Обрубить его под корень, тут не могло быть ошибки.

Открыв шкаф, он сразу же обнаружил, что некоторых дисков не хватает: по меньшей мере полудюжины. Первой мыслью было: кто-то из пациентов каким-то образом пронюхал про камеру и решил украсть несколько записей. Но потом он осознал, что все больные, записи по которым пропали, мертвы: Перри Дорн, Леонард Кесвик, Кэтрин Кардинал. По каждому не хватало двух дисков.

— Дороти! — Он вышел в коридор, зовя ее. — Дороти, где ты?

Кровь стучала у него в висках. Казалось, коридор сузился в темный туннель. Какой-то частью своего сознания Белл разглядел в себе ярость. Я в ярости, подумал он отстраненно: туннельное зрение, учащенный пульс, дрожание ног — все эти явления говорят о ярости. Сейчас он не смог бы ее подавить, даже если бы захотел. Порог был перейден, и высвобождение эмоций отзывалось в нем ужасом и восторгом.

Он распахнул дверь на кухню. Рука Дороти лежала на задней двери: она собиралась выходить. Она обернулась, и глаза у нее были как две черные дырочки, полные страха. Глаза как на картине Мунка. «Мертвая мать и дитя».

— По-моему, у тебя кое-какие мои вещи, — произнес Белл. Слова пульсировали, точно в них жило собственное сердцебиение.

Дороти схватилась за ручку двери.

— Ты поступаешь неправильно, — ровным голосом сказала она. — В Манчестере, когда люди стали умирать, я была на твоей стороне. Я говорила себе: наверное, он прав, наверное, у него просто тяжелые пациенты, он пытается помочь тем, кому уже не поможешь, а получается такая плохая картина.

— Что ты сделала с моими дисками? — спросил Белл.

Выйдя из здания Коронного суда, Кардинал сразу поехал к дому Белла. Он остановился на противоположной стороне улицы и теперь сидел в машине, глядя на темные остроконечные крыши на фоне розовато-лилового вечернего неба. Судя по серебристому «БМВ», припаркованному на подъездной аллее, доктор, видимо, был дома, но у Кардинала сейчас не было возможности убедиться, так ли это.

Хотя он мог применить насилие, когда этого требовала ситуация, Кардинал по природе своей не был к нему склонен. Как бы он ни злился на бандитов и злодеев, которых он обязан был арестовывать, ему всегда удавалось найти у себя в сознании некую контролирующую рациональную зону, обуздывающую его чувства. Теперь же, когда он сидел и смотрел на дом Белла, он собрал в себе все самообладание, чтобы не ворваться внутрь и не избить Белла, оставив его медленно умирать на вентиляторе. Наконец он включил сцепление и поехал сквозь сутолоку вечернего часа пик в то место, куда, как он раньше думал, его нога больше ни разу в жизни не ступит.

Когда он туда добрался, «Компью-клиник» как раз закрывалась. Из химчистки вышла женщина с охапкой завернутой в пластик одежды, села в свою машину. Кардинал припарковался и двинулся в обход здания. Он знал, что ему не стоит тут находиться, что он не готов: ему говорило об этом дрожание рук и то, что горло у него вдруг стало словно бы разбухать изнутри.

Кровь Кэтрин смыли. Ленту, огораживавшую место происшествия, убрали, обломки компьютерных плат вымели. Никогда не догадаешься, что здесь оборвалась чья-то жизнь. Он обходил дом, ища пути внутрь. Как и у большинства незавершенных зданий, охрана здесь была далеко не такая строгая, какой она может стать, когда строительство закончится. Здесь имелись два пожарных выхода, оба сейчас были закрыты, но каждый мог бы оставить незапертым рассеянный рабочий или беспечный курильщик: на стройках почти никогда не включают сигнализацию. Пустые витрины магазинов были заколочены, но некоторые доски еле держались. Всего десять секунд, и лаз был проделан.

Чтобы ориентироваться внутри, хватало света, падавшего сквозь стеклянную заднюю дверь. Грубо говоря, помещение представляло собой бетонную коробку с толстыми проводами, торчавшими из стен и потолка. У одной из стен аккуратным штабелем были сложены деревянные брусья; здесь все пропахло бетоном и необработанной древесиной.

Отсюда открывалась дверь в голый коридор, где ярко сияли лампы дневного света. В конце его имелась дверь с табличкой «На лестничную клетку»; за ней обнаружился подвал и грузовой лифт, пустой, с открытыми дверцами. Кардинал натянул кожаные перчатки, прежде чем войти внутрь и нажать верхнюю кнопку, чтобы подняться на крышу.

Менее чем за две минуты он добрался до крыши, и никто его не увидел: точно так же мог поступить убийца. Дверь, ведущая в патио на крыше, сейчас была заперта, но рядом с ней валялся кирпич, который, возможно, закладывали в щель, чтобы дверь не захлопнулась. Может быть, это один из последних предметов, каких касалась Кэтрин в этой жизни.

Он спустился на пассажирском лифте и вышел через парадный вестибюль. И вот он снова стоял на парковке, глядя на то место, где когда-то была Кэтрин. Останется ли с ним до конца жизни эта картина — то, как она здесь лежала? Ее рыжевато-коричневое пальто, ее залитое кровью лицо, ее разбитый фотоаппарат?

Всю дорогу домой он пытался заместить эту картину другой. Конечно, он мог вспомнить тысячу других эпизодов с Кэтрин, но ни один из них он не мог удержать перед мысленным взором достаточно долго, чтобы изгнать из сознания тот ужас, что наводила на него эта стоянка. Был только один образ, который он мог удержать дольше чем на мгновение: та ее фотография, где она выглядит слегка раздраженной и где через левое и правое плечо у нее перекинуты ремешки двух фотоаппаратов.

Два аппарата.

Если бы не это воспоминание, не эта фотография, Кардинал, скорее всего, еще несколько месяцев не