— А в течение следующих трех месяцев эти мысли о самоубийстве, видимо, все накапливаются и накапливаются, и Кэтрин приходит к вам на прием по два-три раза в месяц, но вы ни разу не сочли, что ее надо положить в больницу. Вы даже не сочли нужным вызвать меня для консультации. Ну да, я же всего лишь ее муж, я всего лишь жил вместе с ней несколько десятков лет, зачем бы вам трудиться ставить меня в известность? И по мнению всего остального мира, у Кэтрин все просто отлично. Между тем вы-то знаете, что она планирует себя убить, но вы решаете ничего по этому поводу не предпринимать.

— Детектив, сейчас вы делаете именно те предположения, каких я боялся. Я работаю на ниве тоски и отчаяния — с людьми, страдающими невыносимой депрессией. К сожалению, они часто хотят сами оборвать свою жизнь, и иногда им это удается. Здесь нет ничьей вины. Опечаленные родные спешат вынести суждение. Я уверен, что вы в вашей работе тоже с этим сталкивались. Я читал в газете, что близкие Дорна чрезвычайно расстроены тем, как полиция отнеслась к самоубийству этого молодого человека.

— Разница в том, что наш сотрудник сделал все, что мог, чтобы остановить этого парня.

— А я сделал все, что было в моих силах, чтобы помочь вашей жене.

— Позволив ей три месяца таскать с собой записку о самоубийстве? Чтобы однажды вечером, посреди интересного фотопроекта, она вдруг, поддавшись импульсу, достала ее и прыгнула вниз.

— Детектив, я имею дело с депрессиями уже больше тридцати лет, и поверьте, меня уже ничто не может удивить. Сталкиваясь с этим заболеванием, можно быть уверенным лишь в одном: что оно непременно вас удивит.

— Вот как? Лично я всегда считал его омерзительно предсказуемым.

— Извините, детектив, но это определенно не так. Вы не видели, как это приближается, точно так же, как этого не предвидел я. Что касается того, как она воспользовалась запиской, которую написала ранее, то это, по всей видимости, пример вдумчивости Кэтрин. Ей захотелось воспользоваться словами, которые она написала, не находясь в состоянии перевозбуждения: воспользоваться запиской, которая выразила бы ее чувства не так грубо, как строчки, нацарапанные второпях, под влиянием минутного порыва. Возможно, вы знаете, что большинство предсмертных записок самоубийц не бывают так проникнуты заботой об остающихся на этом свете.

— Вы что, даже не подумали о том, чтобы мне позвонить, после того как она написала эту записку?

— Нет. Кэтрин не была расстроена, когда она ее мне принесла. Мы обсуждали ее, как обсуждали бы сон или фантазию. Она подчеркивала, что в ближайшее время она не намерена причинять себе вред.

— Я ей верю. Я бы увидел, что это приближается.

— Вы по-прежнему предполагаете, что существует какое-то иное объяснение ее смерти? Первоначально вы предположили, что она убита, из-за того что получили по почте омерзительные открытки. Вы подумали, что на такое способен лишь человек, убивший вашу жену. Но затем вы выследили того, кто их написал, и оказалось, что он никого не убивал. Разве это не так? Или я что-то упустил?

Я проиграл свою партию, подумал Кардинал. Лекарь припер меня к стенке: у меня нет неопровержимых улик. Ничего нет.

— Она не была расстроена в день своей смерти. — Вот все, что он сумел выдать. — Она ничем не показывала, что думает о самоубийстве.

— Но долгие годы она это показывала, всеми возможными способами. Я читал ее историю болезни, детектив. Кэтрин лежала в этой больнице более полудюжины раз: однажды — из-за маниакального эпизода, но все остальные случаи госпитализация была связана с неуправляемой депрессией. И во всех этих случаях она чувствовала, что хочет умереть, что суицид для нее — единственный выход. Для меня представляется очевидным, что она решила совершить это деяние в относительно светлом состоянии сознания, когда она сумеет, если можно так выразиться, в известной степени проконтролировать его, продумать все заранее.

— Я бы увидел, что это приближается, — снова повторил Кардинал, понимая, как беспомощно это звучит. Кэтрин, что ты натворила? Что ты со мной сделала?

— Безусловно, в вашей работе, детектив, вам встречались случаи, когда люди не замечали очевидного в отношении тех, с кем жили вместе?

Кардинал вспомнил мэра и его жену-потаскуху. Неужели я настолько слеп? Неужели все знают правду, кроме меня?

— Может ли быть так, детектив, что вы, в вашем горе, упускаете то, что очевидно всем остальным? Отчего бы не дать себе возможность ошибиться? Вы потеряли жену, ваше мышление волей-неволей должно быть, мягко говоря, замутнено, да и кто на вашем месте не подвергся бы этому паллиативному воздействию отрицания? Мерзкие открытки вам послал обиженный человек, бывший заключенный; нет никаких оснований полагать, будто кто-то убил вашу жену. Я знал Кэтрин два последних года, и я не могу себе представить, чтобы у нее были какие-то серьезные враги. Вы знали ее несколько десятилетий: смогли вы найти хоть кого-нибудь, у кого был бы мотив?

— Нет, — признал Кардинал. — Но мотивы не всегда бывают личными.

— Вы имеете в виду психопатов. Но нет оснований предполагать, что это дело рук серийного убийцы. Тем более такого, кто мог бы легко заполучить ее записку и затем подбросить ее на место преступления.

Если вы считаете, что Кэтрин убили, тогда само по себе знание того, что за три месяца до этого она написала записку о самоубийстве, не предотвратило бы этого преступления. Если же вы считаете, что она совершила самоубийство, тогда вам нечего расследовать, если только вы не намерены привлечь меня за неадекватное лечение. Как я говорил, — и вы говорите то же самое, — она ничем не показывала, что намерена совершить такое деяние. Решительно ничем. Именно поэтому я отнесся к этой записке без всякой задней мысли. Записка была не более чем ответом на вопрос, который я перед ней поставил.

— Что это был за вопрос?

— Мы говорили с ней о причинах, по которым она не покончила с собой, несмотря на годы эмоциональных страданий. Главной причиной для нее было то, как это подействовало бы на вас — на вас и на вашу дочь. Мой вопрос был таков: «Что бы вы сказали вашему мужу, если бы действительно совершили самоубийство? Что бы вы сказали в своей записке?» Я хотел, чтобы она там же и тогда же словесно выразила свои ощущения, но Кэтрин мне не ответила. Она сказала, что ей надо подумать. И потом, к моему удивлению, на следующий сеанс она принесла эту записку. Как видите, в ней ясно выражена ее любовь к вам.

Кардинал почувствовал, что ему намертво стиснуло горло. А потом, к собственному ужасу, он обнаружил, что рыдает.

— Возможно, вам следовало бы подумать о том, чтобы продлить свой отпуск, — мягко произнес доктор Белл. — Вам явно не хватило времени на то, чтобы погоревать как следует. Поразмыслите: может быть, в этом вам стоило бы проявить к себе доброту.

Обычно Делорм обожала утренние совещания. Все шесть детективов отдела уголовного розыска собирались в зале заседаний со своим кофе и маффинами и обсуждали текущее состояние дел, которые они ведут. Вместе с экспертами, двумя специалистами по уличной преступности, сотрудником разведки, армейским офицером и координатором организации «Остановить криминал»^[56] в комнате иногда набиралось до шестнадцати человек, хотя сегодня сюда придут всего семеро.

Цель этих совещаний состояла в том, чтобы выработать тактику на предстоящий день и дать задания конкретным сотрудникам. Слушать, как другие детективы справляются со своими расследованиями, всегда было интересно (а подробности иной раз бывали ужасающими); обычно на таких совещаниях много шутили. Если в течение дня в управлении и должны были прозвучать какие-то смешки, то, как правило, они звучали именно здесь. Маклеод мог впасть в один из своих фирменных полномасштабных приступов ярости, или Желаги мог выдать свое очередное глубокомысленное наблюдение, после которого все падали от хохота.