вторых, послужит как бы подтверждением тех голых фактов, которые мне волей-неволей приходится включать в свой рассказ.

Если на то пошло, факты, сообщаемые о львах и носорогах, легко поддаются проверке или обсуждению, чего нельзя сказать о сведениях, касающихся волосатой лягуш­ки, — здесь необходима полочка, на которую ее можно уверенно поместить. В этом и заключается роль научного названия — оно дает ключ к специальной зоологической литературе, надо признаться, чудовищно сложной.

Этот принцип точного и полного наименования животных проистекает из необходимости классификации животного мира всей земли, а не только какой-то отдельной области. Только на островах Великобритании насчитывается больше двадцати тысяч различных жуков, а когда изучаешь такую страну, как Камерун, их число и разнообразие практически безграничны. В Англии у нас всего три вида лягушек, в Мамфе их по меньшей мере пятьдесят. Попробуйте-ка выду­мать пять десятков разных наименований для лягушек и при этом не свихнуться или не насажать грамматических ляпсу­сов! Я льщу себя надеждой заинтересовать вас рассказом об этих животных именно потому, что о них так мало известно.

Вернемся к R. occipitalis. Имя этой лягушки буквально означает «затылочница звучащая». Римляне называли лягушку Rana, но это слово происходит от более древнего санскритского слова га или гаи, которое значит «тот, кто производит звук». A occipitalis говорит об очень широкой голове, и в действительности она очень объемистая, так что латинское наименование во всех отношениях обоснованно.

Этих лягушек великое множество на всех открытых прогалинах в тропических лесах. Живут они в основном в воде, чаще всего неподвижно лежа у поверхности, а их глаза выглядывают из воды, как перископы. Лягушки достигают 15 сантиметров в длину и очень прожорливы: глотают насекомых, пауков, крабов, более мелких лягушек и почти все, что им попадается. Если бы на свете не было их и им подобных обитателей вод, человеку было бы гораздо хуже, чем сейчас, в тамошнем нелегком климате. Эти животные поглощают несметные полчища комариных личинок за год, и, если бы не они, переносчики смертельно опасной желтой лихорадки и малярии так расплодились бы, что человеку пришлось бы убираться из этих мест.

У R. occipitalis белое брюшко с кокетливыми черными пятнышками понизу. Нашим препараторам и коллекторам эти лягушки доставили немало неприятностей. Несколько круп­ных особей, которых нам принесли живьем, мы посадили в большой горшок, накрыли его крышкой и придавили камня­ми. Лягушки принялись дружно прыгать — в такт! — сшибли крышку и сбежали, пока мы занимались другими делами. К тому времени, как была обнаружена пропажа, они успели разбежаться во все стороны. Часть «ушла в кусты» — так здесь называют возвращение под кров родного леса, а часть повела себя странным и самым неподобающим образом. Они как-то ухитрились пробраться в спальню (точнее, в то помещение, где все мы спали) и нашли укрытие в сосудах, о которых не принято говорить во всеуслышание.

Сбежался весь дом, и началось великое столпотворение. В конце концов все лягушки были пойманы и опущены во всепоглощающий спирт. Меня прошиб пот — скорее от смеха, чем сперепугу, — и очередному приступу малярии, к счастью, пришел конец.

«Паразиты», о которых я рассказал, встречаются во всех обжитых человеком местах, но есть и другие виды, еще более многочисленные и еще более «паразитические» по существу. Рассказывая о смертельно опасной жабьей гадю­ке, я вскользь упомянул обычную жабу (Bufo regularis) — единственную добычу, подходящую для нее. Эта лягушка (все жабы — тоже лягушки, так же как все москиты — комары, а все дромадеры — верблюды, что бы там ни говорили вам в детстве нянюшки или школьные учителя) — прелюбопытное животное, хотя она широко распространена и всем хорошо известна. Жабы — мирные существа, их можно без опаски брать в руки, и, как ни странно, они легко приручаются и очень умны, хотя выглядят довольно непри­вычно в роли домашних любимцев. Bufo regularis напоминает нашу обыкновенную серую жабу, но поведение ее во многом своеобразно.

В сентябре, когда мы прибыли в Африку, ночи звучали сотнями незнакомых голосов. И над всем царил ужасающий, безмерный, оглушительный шум, который производили наши приятели Bufo regularis. Мне удалось в конце концов выследить ближайшую колонию в роднике неподалеку от дома, где они собирались в превеликом множестве для спаривания в сопровождении «концерта», — как видно, в лягушачьей этике эти два занятия неразрывно связаны.

Самцы были маленькие и желтые, самки — солидные и темно-коричневые. «Поют» только самцы, но мощь их легких, точнее, специальных мешков на горле с лихвой возмещает отсутствие голоса у самок. Колонии жаб разбросаны повсюду на таком расстоянии, что они слышат ближайших соседей. Некоторое время все тихо, слышно лишь стрекотание мириадов ночных насекомых, но этот звук сродни тишине и не нарушает ее своим нескончаемым монотонным журчанием. Внезапно одна жаба вступает как запевала: «квир-ррр-ррр-вирр, квир-ррр-ррр-вирр», а вся колония подхватывает в унисон. В концерт вступают и соседние колонии, пока оглушительная какофония не затопит всю округу, сохраняя точнейший четкий ритм.

Умолкает этот ор в мгновение ока, как будто всех жаб одновременно поразило электрическим током. Случается, что какой-нибудь хор на периферии не успевает замолчать и несколько секунд звучит, как далекое эхо. Это производит неизгладимое впечатление. Всю ночь напролет оркестр сохраняет как эффект внезапности, так и способность действовать на нервы.

Спаривание в сопровождении хоровых концертов было как раз в самом разгаре к нашему приезду в Африку. Но по прошествии нескольких недель дожди прекратились, и жабы закончили икрометание. Они покинули свои сырые инкубато­ры и рассеялись в более сухих местах. Забросили лягушки и свои терзающие слух спевки, ограничившись чем-то вроде «квяк-квак», хотя непрерывно квакали всю ночь, с неравно­ мерными интервалами и только соло.

Позднее, когда мы обитали посреди большой реки на плоскодонке, рядившейся под порядочное судно, деятельные маленькие создания массами скапливались на песчаных отмелях, явно поджидая начало дождей, которые поднимут уровень воды в реках футов на тридцать, тогда жабы точно определят безопасные места для икрометания. Похоже, они прекрасно понимают, что, если икринки выметать слишком близко к бурно текущему потоку, их смоет в реку и они погибнут.

Как-то вечером мы пристали к узкой отмели у выхода из глубокой расщелины, заросшей девственным лесом. Гребцы сложили весла и отправились в ближайшую деревню. Наста­ла ночь, и нас поглотило царство призрачной прелести, знакомое только тем, кто бывал в глубине тропических стран. Воздух насыщен сладостными ароматами и звуками. Нежное журчание маслянисто отсвечивающих вод потонуло в постепенно нарастающем хоровом реве. Этот звук набирал силу и мощь, как гигантская турбина; хотя и несколько приглушенный, он, казалось, шел отовсюду. В полной темно­те мы зажгли факелы, и на освещенной отмели вспыхнули мириады спаренных рубиновых огоньков. То была сплошная масса рассевшихся рядами маленьких жаб, с явным нетерпе­нием обративших мордочки к истокам реки. Должно быть, сотни и сотни тысяч их покрывали землю, насколько хватал глаз; все они были бледного буровато- серого цвета, и каждое маленькое горлышко раздувалось и опадало, как крошечные мехи, неустанно накликая дожди, которые смоют их с берегов и вознесут в затопленные леса. Мы вышли на берег, и, хотя сотни жаб попрыгали в черную воду, вокруг наших ног прыгали еще тысячи, посверкивая в свете факелов рубино­выми искорками глаз.

Это были те же самые жабы, которых мы видели желтыми с черным в Капабаре, красно-коричневыми — в районе станции Мамфе, пятнисто-бурыми — в других местах, а теперь все они были бледно-грязно-бурого цвета. Длитель­ное изучение помогло нам разгадать загадку. Цвет жабьей кожи зависит от мелких пигментированных телец, называ­емых хроматофорами. Они накапливаются в продолговатых клетках, расположенных в глубоких слоях кожи. Когда жабы сидят в воде и мечут икру, их кожа увлажняется, становится прозрачной, и цветные пигменты просвечивают. Но этого мало: изменение окраски зависит и от колебаний температу­ры или освещенности, от раздражения или страха — точно так же, как мы с вами краснеем, и в этом отношении жаба оставляет далеко позади даже хамелеона. Позднее, когда они расстаются с водой, наружные слои кожи высыхают и теряют прозрачность, поэтому краски как бы выцвета­ют и реже меняются. К концу года ороговевшая кожа от­мирает, так что окраска пропадает. От цвета налипших сверху пылинок жабы кажутся пыльными, серовато-бу­рыми.

Одну жабу мы взяли живьем, и она сидела у меня в руке пока у нее не лопнуло терпение. Она присела и стала заглатывать воздух, раздулась, как маленький футбольный мячик, а затем буквально лопнула! Кожа разошлась «по швам» от подбородка к брюшку и от «коленки» к «коленке» поперек брюшка. Медленно и