у нас есть рабы. Я считаю, что этого не должно быть!

– Следовательно, вы расходитесь во мнениях со многими набожными и умными людьми, – сказал мистер Шелби. – Вспомните последнюю воскресную проповедь.

– Я не желаю слушать такие проповеди, и таким проповедникам в нашей церкви тоже не место. Священники не в силах бороться со злом так же, как и мы, но зачем же они оправдывают его! Это всегда казалось мне противным здравому смыслу. И я почти уверена, что вам тоже не понравилась последняя воскресная проповедь.

– Да, – сказал Шелби, – откровенно говоря, служители божий иной раз заходят гораздо дальше нас, бедных грешников. Мы со многим вынуждены мириться, на многое вынуждены смотреть сквозь пальцы, но когда женщины или священники перестают считаться с моралью и с благопристойностью, это уже никуда не годится. Я надеюсь, моя дорогая, что теперь вы убедились, насколько такой шаг необходим, – убедились, что лучшего выхода из положения найти нельзя.

– Да, да, – произнесла миссис Шелби, рассеянно трогая свои золотые часы. – У меня нет крупных драгоценностей, – в раздумье продолжала она. – Но, может быть, вы возьмете вот эти часики? В свое время они стоили дорого. Я пожертвовала бы всем, что у меня есть, лишь бы спасти ребенка Элизы… хотя бы его одного.

– Мне очень больно, Эмили, что это вас так расстраивает, – сказал Шелби, – но теперь уже ничем не поможешь. Дело сделано, купчие крепости подписаны, и Гейли увез их с собой. Благодарите бога, что все обошлось сравнительно благополучно. Этот человек мог разорить нас. Если б вы знали Гейли так, как знаю его я, вы бы поняли, что мы были на волосок от гибели.

– Неужели он настолько непреклонен?

– Жестоким Гейли назвать нельзя, но он человек холодный, толстокожий, печется только о своей выгоде, ни перед чем не останавливается и неумолим, как смерть. Если ему посулить хорошие деньги, он продаст родную мать, притом не желая старушке никакого зла.

– И этот негодяй стал хозяином нашего доброго Тома и ребенка Элизы!

– Да, моя дорогая, мне самому трудно примириться с этим. К тому же Гейли торопится и хочет взять их завтра. Я велю оседлать себе лошадь рано утром и уеду, чтобы не встречаться с Томом. А вы тоже уезжайте куда-нибудь и возьмите с собой Элизу. Пусть все это будет сделано без нее.

– Нет, нет! – воскликнула миссис Шелби. – Я не хочу быть пособницей в таком жестоком деле! Я пойду к несчастному Тому – да поможет ему господь в его горе! Пусть они, по крайней мере, почувствуют, что хозяйка на их стороне. А об Элизе мне даже подумать страшно. Да простит нас бог! Чем мы навлекли на себя эту беду?!

Мистер и миссис Шелби не подозревали, что их разговор могут подслушать.

К супружеской спальне примыкала маленькая темная комнатка, дверь которой выходила в коридор. Когда миссис Шелби отпустила Элизу на ночь, молодая мать, сама не своя от волнения, вспомнила про эту комнатку. Она спряталась там и, прижавшись ухом к щели в стене, не пропустила ни слова из предыдущего разговора.

Но вот голоса хозяев затихли. Элиза крадучись вышла в коридор. Бледная, дрожащая, с окаменевшим лицом и сжатыми губами, она совсем не походила на прежнее кроткое, застенчивое существо.

Осторожно прошла она по коридору, замедлила на минуту шаги у двери в спальню хозяев и скользнула к себе. Ее тихая, чистенькая комнатка помещалась на одном этаже с хозяйскими покоями. Здесь, у этого залитого солнцем окна, Элиза часто сидела за шитьем, напевая вполголоса; на этой полочке стояли ее книги и безделушки – рождественские подарки миссис Шелби; в шкафу и комоде хранились ее скромные наряды. Короче говоря, этот уголок Элиза считала своим домом и жила в нем счастливо. И тут же на кровати спал ее ребенок. Его длинные кудри в беспорядке рассыпались по подушке, яркие губы были полуоткрыты, маленькие пухлые ручки лежали поверх одеяла, и улыбка, словно солнечный луч, озаряла сонное детское личико.

– Бедный мой, бедный! – прошептала Элиза. – Продали тебя! Но ты не бойся, мать не даст своего сыночка в обиду!

Ни единой слезы не капнуло на эту подушку. В такие минуты сердце скупо на них. Оно исходит кровью и молчит. Элиза взяла клочок бумаги и карандаш и второпях написала следующее:

«О миссис! Дорогая миссис! Не корите меня, не обвиняйте меня в неблагодарности. Я слышала ваш разговор с мистером Шелби. Я попытаюсь спасти своего ребенка. Вы не осудите меня за это! Да вознаградит вас бог за вашу доброту».

Сложив листок вдвое и надписав его, она подошла к комоду, собрала в узелок кое-что из детской одежды и накрепко привязала его носовым платком к поясу. И такова сила материнской любви, что даже в этот страшный час Элиза не забыла сунуть в узелок две-три любимые игрушки сына, а пестрого попугая отложила в сторону, чтобы позабавить мальчика, когда он проснется. Ей не сразу удалось его разбудить, но вот он проснулся, сел на кровати и, пока мать надевала капор и шаль, занялся своей игрушкой.

– Мама, куда ты идешь? – спросил мальчик, когда Элиза подошла к кровати, держа в руках его пальто и шапочку.

Она нагнулась над ним и так пристально посмотрела ему в глаза, что он сразу насторожился.

– Тс! – шепнула Элиза. – Громко говорить нельзя, не то нас услышат. Злой человек хочет отнять у мамы ее маленького Гарри и унести его темной ночью. Но мама не отдаст своего сыночка. Она сейчас наденет на него пальто и шапочку и убежит с ним, и тот страшный человек их не поймает.

С этими словами она застегнула на нем пальто, взяла его на руки, снова приказала молчать и, открыв дверь, бесшумно вышла на веранду.

Ночь была холодная, звездная, и мать плотнее закутала ребенка, который, словно онемев от смутного страха, крепко цеплялся за ее шею.

Большой старый ньюфаундленд Бруно, спавший в дальнем конце веранды, встретил шаги Элизы глухим ворчаньем. Она тихо окликнула его, и пес, ее давнишний баловень и приятель, сейчас же замахал хвостом и отправился за ними следом, хотя ему явно было невдомек, что может означать столь неурочная ночная прогулка. Его, видимо, тревожили неясные сомнения в ее благопристойности, потому что он часто останавливался, бросал тоскливые взгляды то на Элизу, то на дом и, поразмыслив, снова брел дальше. Через несколько минут они подошли к хижине дяди Тома, и Элиза тихонько постучала в окно.