здесь когда-либо сидели очки. Данное тело, какими бы ни были его проблемы, обладало стопроцентным зрением. Во всех прядях, которые посетил Даниэль, он — и все прочие Даниэли — страдал от крайней близорукости, при полнейшем здоровье во всех других отношениях. Ногти… на этих руках: с черными ободками, с заусенцами, но не обгрызенные. Все прочие Даниэли грызли ногти.
Если не считать денег в целлофановом мешочке, карманы пусты. Ни бумажника. Ни удостоверения личности.
Женщина-замарашка повернулась и уставилась на Даниэля. От нее не веяло страхом — она не была частью той жуткой, молчаливой толпы.
Он почувствовал позыв срочно облегчиться, но где? В виду ни одного уличного туалета. На ум пришло, что он знает, в какой стороне его дом — в дюжине кварталов к западу, в Валлингфорде, — однако вызывало большое сомнение, что он туда поспеет, коль скоро в кишках завелась беспокойная змея. И все же надо попытаться. Не хватало еще оконфузиться за первый час пребывания в странном новом мире.
Он нагнулся, схватил рюкзак, пальто с бутылкой и кинулся бегом — точнее,
Несколько машин клюнули носом, едва не задев его на переходе. Едва.
Он припустил неуклюжим, ломким бегом, от которого неприятно отдавало в коленях.
ГЛАВА 4
СИЭТЛ
Набежали тучи, и от дождя посерела мостовая. Максу Главку нравился этот город, напоминавший о родном Лондоне, где он ребенком помогал ловить и продавать певчих птиц: пухлых снегирей, сухопарых щеглов, хрупких коноплянок, чей голос сладостью даст фору канарейкам.
Главк до сих пор отождествлял себя с птицеловом — весьма разборчивым птицеловом с округляющимся животиком. Большую часть своей жизни он провел, перемещаясь по ночам по Англии и Соединенным Штатам, то из мегаполиса в провинциальный городишко, то вновь в очередной мегаполис… Раскидывая сеть, он с бесконечным терпением поджидал редчайший, самый правильный, пушистый экземпляр, чтобы доставить его своим работодателям, не желая отвлекаться по мелочам на какую-то иную, простецкую птичку, чтобы таким уловом не умалить высокое искусство избранной профессии — и попутно не навлечь фатальный приговор на свое долгое и приятное существование.
Его работодатели порой направляли еще парочку-другую сборщиков в тот же самый регион, тот же самый город. Ни заработанная тяжким трудом должность, ни привилегии для них ничего не значили. А потом в голову пришла мысль: что если устранять своих конкурентов? Задача по большей части несложная, коль скоро соперников набирали желторотых и мало кто из них мог противопоставить свои навыки многоопытному Главку.
Ну, что было, то было. Сейчас от него требовалось ответить на объявление в газете — чужое объявление, — а потому он неспешными шагами мерил Пятую авеню, как если бы имел все права обделывать свои делишки средь бела дня: коренастый, широкоплечий, плотно сбитый мужчина неопределенных лет в сером деловом костюме поверх простой белой сорочки. Черный галстук охватывал могучую шею подобно петле виселицы. Пот бисером покрывал бледное, рябоватое лицо. Он приостановился в тени длинного навеса у входа в местный кинотеатр и извлек из кармана носовой платок. Руки у него были мускулистые и мощные, а пальцы он частенько сжимал в кулаки, пряча сбитые костяшки. В воздухе стояла прохлада, хотя сегодня в низко нависших облаках прорезалась трещина, а Главку никогда не нравилось солнце. Его тепло и отраженное от мокрого асфальта сияние напоминали о былых потерях — и в частности, об утраченной способности сожалеть. Солнечные лучи били в маленькие черные глазки и высвечивали зияющие бреши в мозгу, смахивающие на пустоты, оставленные на полке со старыми книгами.
Ноздри раздулись в сломанном носе картошкой. Веки полуприкрыты, платок вновь убран в карман, рука покоится на изящной черной тросточке… Словно на грубом холсте, выхваченном из мрака лучом «волшебного фонаря», Главк внутренним взором увидел унылого осла, запряженного в обшарпанную телегу, полную сетей, силков, сплетенных из ивовых прутьев клеток, со свисающими по бокам корзинами, полными чугунных звезд, которыми утяжеляют сети, чтобы их не снесло ветром… А вот и коноплянка, одуревшая в проволочном узилище, притороченном к скамейке возле возницы, горбатого и дряхлого птицелова… Предрассветная полумгла раннего весеннего утра накрывает улицу, словно тряпка клетку. Наставник юного Макса и единственный член семьи гримасничает, прикидывая, на какие поля наведаться и как далеко следует забраться на сей раз. В это время года они обычно отправлялись в Хаунслоу, за снегирями…
Вполуха прислушиваясь к тихому бормотанию своего хозяина-калеки, он, еще полусонный, пытается вязать силки из бечевок, едва не сваливаясь с телеги на трясучей булыжной мостовой. Он сидит позади, щелками опухших глаз уставившись в лиловый рассвет.
На обратном пути в Лондон Макс выбирал из сетей серые и пегие перья, попутно следя, чтобы не свалились и не раскрыли свой зев клетки, забитые сотнями писклявых, но постепенно умолкающих пленников, которые теснились друг к дружке перепуганными цыплятами, в ужасе закатывая и зажмуривая глаза. Многим из них суждено было погибнуть от шока еще до того, как их возьмут в руки сентиментальные, скучающие домохозяйки. Это тоже часть его работы: вытаскивать мертвые и умирающие тельца и вышвыривать их в придорожную канаву или в живые изгороди по обочинам. Иногда — уже в городе, правда, — юркие бурые крысы танцевали между колесами телеги, пируя на трупиках.
В спертом воздухе подвала горбун показывал Максу, как наигрывать на дудочке перед снегирями, как голодом и тряпками поверх клеток смирять новых, еще непокорных птиц, как насвистывать нотки, сладостной мечтой разгонявшие мрачную атмосферу, как краткими мигами солнца и скудной пищей вознаграждать старательные крошечные создания, наизусть запомнившие самые модные лондонские песенки.
Птицелов умер на шестидесятом году своей исполненной болью жизни, не в меру отведав горячительного. Перед тем как нежданно вернувшийся блудный сын горбуна вышвырнул ученика из ветхой, покосившейся хибары, которую тот именовал домом, Макс выпустил на волю остатки пернатых запасов — поднял плетеные крышки и, размахивая руками, поднял весь недельный улов в закопченное небо. Его финальный акт сострадания и милосердия.
В последний раз Главк навещал излюбленные охотничьи угодья старого горбуна вскоре после открытия железнодорожной станции Хаунслоу. Было любопытно и в то же время грустно видеть некогда знакомые поля застроенными желтыми кирпичными домиками, утопающими в садах, с аккуратными улицами и подъездными дорогами. После стольких лет не приходится удивляться переменам, зато для него жизнь по большому счету осталась прежней: он все так же добывал молоденькие существа на потребу самоуверенным джентльменам и их Даме. Впрочем, эту Даму — Алебастровую Княжну — нельзя назвать просто женщиной…
Кстати, утренний воздух тоже не изменился.
Поглубже убрав носовой платок. Главк всосал пламя в чашечку трубки, щелчком отшвырнул спичку и покинул тенистый навес. Он шел на юг, прочь от блестящего изобилия сине-зеленого стекла, красно-серого камня, бетона и стали — прочь от деловитой суеты учреждений и их служащих, все ближе и ближе к тем, кто с пустым взглядом стоит с протянутой рукой. Как ни крути, а все города одинаковы — процветание и богатство выдавливают слепую нужду на задворки.
Главк с профессиональным интересом приглядывался к местным обитателям, что стояли или на корточках сидели вдоль тротуаров, напоминая пыльных марионеток, — мошенники, бродячие фокусники, щипачи, перекати-поле, вечный наносной сор любого крупного города. Молодежь заслуживала специального внимания: кое-кто из них мог быть Ведуном или Пермутатором, не подозревающим о проклюнувшихся способностях… но все же интересным, особенно когда впадает в дрему.
В отличие от Лондона, центр Сиэтла можно пересечь спорым шагом с востока на запад менее чем за
