очень высоко. «Зощенко способен на многое, — утверждает Горький и тут же уточняет, — но ему следовало бы не забывать, что лучшее, сказанное им, „старушка, божий одуванчик“, а не „собачка, системы пудель“. Пильняк ему давно был неприятен и поперечен.
«Делу правильного развития языка служит, из молодых, один Леонов», — таково мнение Горького.
Не только «Вор», но и начавшийся вскоре «советский период» Леонова вызовет у Горького восторг.
Единственно, что до поры до времени Горький не замечает леоновских «закавык», смысловых его каверз. Не хочет он обращать внимания на то, что пока ему кажется в Леонове неглавным: быть может, наносным от Достоевского, быть может, просто случайным.
«Революцийка трахнула»
17 февраля 1928 года состоялась долгожданная премьера «Унтиловска» во МХАТе.
Режиссура Василия Сахновского была отменной: тем более что ему все без малого два года репетиций помогал Станиславский. Леонов, пьесы которого впоследствии ставили сотни раз на многих площадках мира, об «Унтиловске» всегда вспоминал особо.
«Отлично понял замысел Станиславского художник Крымов, — говорил Леонов, — очень умело, соблюдая границы допустимой условности, сделал павильон. Вы помните, как начинается пьеса? Черваков обыгрывает Буслова в шашки, “припирает его в уголок”. И вот в спектакле Черваков и Буслов играли, сидя в тупике, в своеобразном геометрическом углу».
Станиславский после спектакля поднимается на сцену, обнимает и целует Леонова. Зал аплодирует стоя.
Леонов переживает настоящий театральный успех.
Но на девятнадцатом спектакле постановка была закрыта. Одним звонком из Кремля, безо всяких постановлений. Ходили слухи, что к запрету был лично причастен Иосиф Сталин, но документальных подтверждений тому нет.
Это был шок для всех. Для Леонова, для Станиславского, для Сахновского — последний ведь с «Унтиловском» дебютировал во МХАТе как режиссер…
Но причины для закрытия вполне могли найтись. В самом тексте пьесы.
Унтиловск — это жуткое, застойное болото, и от случившегося в России сюда даже малые волны не доходят.
«Унтиловск проспал всё это буйное и героическое время», — говорит один из героев, «бывшая личность» Манюкин — тот самый, что сначала перекочевал из повести «Унтиловск» в роман «Вор», а оттуда снова вернулся в пьесу «Унтиловск». «Хоть и существую, но после революции напоминаю решето», — так он саморекомендуется в пьесе.
«Но и в Унтиловске выдвинулись замечательные личности, — продолжает Манюкин. — Я имею в виду жену погибшего героя, а именно вот ее, Васку».
Погибший герой — видимо, красноармеец. А «замечательная личность», «жена героя» Васка замечательна поначалу лишь тем, что варит самогон.
«Вино и елей были запрещены во всероссийском масштабе, — говорит Манюкин, — и тогда Васка пошла на помощь тоскующим единоплеменникам. Прадедовское уменье умудрилось опытом последних лет! Уж теперь никакие гобарзаки и рейнвейны не сравнятся с Васкиными изделиями. А в случае вторичного напора густая унтиловская бражка бурно, как полноводная река, выйдет из берегов, заливая города и веси обширной нашей страны».
Такая экспозиция. Есть в пьесе другие действующие лица.
Павел Черваков, одна из центральных фигур пьесы, — «злейшая эпиграмма на человека».
Аполлос, который представляет себя так: «Служил, но вышибли за несознательность».
Илья Редкозубов: «Хотел принять участие в революции, выпалил два раза на площади из ружья. <…> Но затвор замерз! Жестокий климат препятствует порывам».
О. Иона, говорящий своей дочери: «Матушка-то говорит, как венчаться будешь, не забыть церкву-то красными флагами убрать. А то, не ровен час, со службы сгонят. Доказывай потом, что в бога не веруешь».
Знаменательно, что герой по имени Александр Гугович (в обиходе — Гуга) представлен как «опальный интеллигент в очках», причем первый раз он был сослан в Унтиловск до революции, а второй раз — после.
Вот как о Гуге говорит главный герой пьесы, едва ли не единственный, кто еще не окончательно потерял в себе человека, Буслов: «Я дрова ходил колоть, пока он ей (жене Буслова. —
Гуга, как выясняется из контекста пьесы, по взглядам, скорее всего, левый эсер, но куда разумнее брать шире — он перманентный революционер. «Ублюдок жука…»
Сам Гуга ругается на большевиков. «Гуга-то мне всё жаловался!.. — говорит Илья Редкозубов. — Сколько, говорит, я времени потратил на тюрьмы, и опять теперь в исходное положение. Этот, говорит, народ, которого мы величали богоносцем… разрешился от бремени: большевика родил».
О большевиках же говорит и Манюкин, сетующий на то, что непомерная доверчивость всегда была напрасным украшением славян: «Сколько раз мы открывались всякому, кто только не признался нам сразу, что он прохвост».
Сами большевики не появляются — руки их не доходят до Унтиловска.
О. Иона спрашивает у служащего во храме, читавшего газету: «Какие там новости есть?»
Ответ: «Да все одно и то же. Они ровно бы против нас стараются, а мы не желаем. Они всё под корень, а мы наискосок».
Унтиловск, по мысли Леонова, способен сделать такой кульбит «наискосок», что переживет не только эту революцию, но и множество последующих.
Черваков, главный унтиловский мыслитель, говорит: «Умерщвленный до срока Унтиловск возникнет, как феникс… Мы за мир, но если воевать — у нас слюны на триста лет хватит!»
И потом рассказывает такую историю: «В тихой щели, под этим старым-престарым солнышком жил один ученый дуралей!.. И скучно стало дуралею, и взбунтовался дуралей… И смастерил себе бесконечный салон-вагон, в котором по временам ездить — как по земле. Не понравилось сегодня — можно во вчера, в завтра, в века, по ту и эту сторону, к черту на рога! Давнишняя мечта крутолобых человеков!.. А тут революцийка трахнула, большевички и всякие ныряющие фигуры с наганами… У старичка рояль отняли, сынишку расстреляли. И он задумался удрать <…> из своей великой и утруднительной эпохи. <…> Но в машинке сломался рычажок, и бесколесный вагон перемахнул на миллион лет вперед, через века, людские жизни, сотни революций, из двадцатого века в век десятитысячный. <…> И когда выглянул дуралей из окошка, то земли-то и не нашел. <…> Голый, потухший самоголейший пшик… великая дырка. <…> Один сплошной Унтиловск».
На этом безысходном фоне кажется весьма сомнительной последняя фраза пьесы. Буслов, единственный из героев, который, напомним, хоть как-то претендует на звание положительного, изгоняет из своего дома идеолога «унтиловщины» Червакова: «Вон иди, Пашка, вон!» Буслова упрекают, что он гонит человека в холод — на улице метель.
«Ничего, весна всегда с метелями», — отвечает Буслов. Всё, финал.
(Заметим, что запрещенная пьеса Леонова 1940 года как раз этим метелям 1930-х годов посвящена, да и называется она — «Метель».)
Советская критика пьесу поняла и восприняла, по сути, адекватно — никак иначе она и не могла отреагировать.
«Комсомольская правда» от 26 февраля 1928-го пишет: «Советская общественность борется со всеми отрицательными явлениями унтиловщины, которые как будто пытается осмеять и автор. Но если именно
