сопровождали его конвоем, воинственно лязгая бронзовыми стременами, крича при въездах в города:

– Вот он – великий Миних! Слава великому германцу…

Тридцать тысяч червонцев звонко пересыпались в сундуках, на которых восседал фельдмаршал, поспешая к славе. Вот и Гданск – опаленные огнем крыши, острые шпицы церквей, апроши и батареи. На Диршауской дороге, под местечком Пруст, поник флаг главной квартиры Ласси. Город был обложен войсками, но – боже! – что за вид у солдат: босые и рваные, ноги обмотаны тряпками, заросли бородами, варят муку в воде и тот белый липкий клей едят… Звякнули сундуки с деньгами – это Миних бомбой вырвался из кареты.

– Солдаты! – возвестил он зычно. – Перестаньте позорить себя поганым супом… Вот перед вами город, полон добычи! Я поведу вас завтра на штурмы, и каждый из вас сожрет по целой корове! Каждый выпьет по бочке вина! Каждому по четыре бабы! Каждому по кошельку с золотом! Мужайтесь, мои боевые товарищи…

К нему, полузакрыв глаза, издали шагал тощий Ласси.

– Добрый день, экселенц, – сказал фельдмаршалу Петр Петрович. – И Гданск перед вами, но армия… тоже перед Гданском. Что можно сделать еще, помимо того, что я сделал? Солдаты обворованы, они раздеты и не кормлены… Под моей рукой всего двенадцать тысяч, четыре пушки и две гаубицы! Конфедераты польские смеются над нами…

– Штурм! – гаркнул Миних. – Императрица жаждет штурма!

– Кровь уже была. Наши ядра не долетают. Артиллерия завязла. Надо пощадить солдат, мой экселенц.

– А где австрийские войска? – огляделся Миних.

– Об этом надобно спросить у Остермана, – отвечал Ласси. – Вена любит втравить Россию в драку, много обещать и ничего не дать, рассчитывая только на силу русских штыков. Это же подлецы!

– Цесарцы – дрянь, я это знаю. Но где же саксонцы?

– Саксонцы там, вдоль берега… Август Третий прислал сволочь, набранную из тюрем, они насилуют женщин в деревнях пригородных и жгут окрестности. Я порю саксонцев и вешаю, как собак! Вешайте и вы, экселенц…

– Он еще там, этот шарамыжник-король? – показал Миних тростью на город.

– Да. Король там… С ним примас Потоцкий, по слухам, каждый вечер пьяный, и французский посол маркиз де Монти. Теперь они ждут прихода эскадры французских кораблей.

Миних раздвинул тубусы подзорной трубы, положил конец ее на плечо Ласси, осматривая город… Был ранний час, Гданск – весь в туманной дымке – курился уютными струями, неприступно высились серые форты – Шотланд, Цинкенберг, Зоммершанц, Гагельсберг.

– Звать совет, – решил Миних. – Пусть явятся начальники…

В глубине шатра фельдмаршала накрыли стол, застелили его парчой, красное вино рубинисто вспыхивало в турецких карафинах. Первым притащился, хромая, Карл Бирен – брат графа, ветеран известный. Без уха, один глаз слезился, вчера ядро проскочило между ног Бирена, ошпарив ему ляжки. Он излучал запах крови, табаку и водки. Сел, ругаясь… Пришел генерал Иван Барятинский, худой и небритый, всем недовольный. Но вот распахнулся заполог, и, низко пригнувшись, шагнул под сень шатра Артемий Волынский, на груди его тускло отсвечивали ребра жесткого испанского панциря… Миних сразу душу свою излил:

– А-а-а, вот и вы, сударик! Помнится мне, ранее, после тягот казанских, вы милостей моих униженно искали… А ныне, говорят, в силу великую вошли и новыми патронами обзавелись? Чаю, мне и кланяться вам теперь не надобно?

– Отчего же? – сказал Волынский и поклонился Миниху…

Расселись. Шумела река Радоуна, со стороны соседней корчмы Рейхенберг вдруг заливисто крикнул петух (еще не съеденный). Карл Бирен сразу навострил на петуха свое единственное ухо.

– Петух, конечно, не курица, – сказал инвалид. – Но его тоже сожрать можно. Боюсь, как бы саксонцы нас в этом не упредили!

Миних нетерпеливо взмахнул фельдмаршальским жезлом.

– Штурм! – воскликнул он. – Имею повеление матушки-государыни нашей поступать с городом без жалости, крови не боясь. Предать Гданск резне и огню! Таково велено. А людишек не жалеть.

– Вот то-то, – вставил Барятинский.

– С нами бог! – упоенно продолжал Миних. – Дух великой государыни Анны Иоанновны ведет нас к славе бессмертной…

– Оно, конешно, так, – задумался Волынский. – Слава дело хорошее. И в расчетах политичных галантности не бывает. Однако штурм Гданска из Питерсбурха приятно видится, а… попробуй возьми его! Сколько солдат положим? А за што – спросит солдат у меня. За то, что поляки худо короля выбрали…

– Вперед… хоть на карачках! – закричал инвалид Карл Бирен, карафины к себе двигая. – Нас ждет слава бессмертная!

– А ты, Карлушка, совсем дурак, – ответил ему Барятинский.

Урод выхватил шпагу, она молнией блеснула над столом. Но Миних ударом жезла своего выбил шпагу из рук инвалида, и, тонко звякнув, она отлетела прочь, ткани шатра разрывая.

– Петр Петрович, – сказал Миних, – а ты молчишь?

– Молчу, – ответил Ласси, – ибо от крика устал, фельдмаршал. Ты пушку Гагельсберга все равно не перекричишь. А скажу тебе так: утомив армию походом до Варшавы, теперь Питерсбурх от нее славы и побед требует? Лбом стенок шанцевых не прошибешь! От сырости местной эспантоны офицеров – ржавы, и в бою ломаются, будто палки. Солдаты, сам видел, каковы стали… Я против штурма!

– И то согласую с тобой, – поддержал его Волынский. – Штурму делать мочно, когда артиллерию морем подвезут. Когда флот из Кронштадта придет. Когда цесарцы проклятые, согласно договору, плясать перестанут да воевать возьмутся… Людишек, может, жалеть и не стоит, – заключил Волынский, – но солдата русского поберечь надо… Я сказал!

– А ты, Ванька? – Миних жезлом ткнул в Барятинского.

– А с Ваньки и спрос малый, – обиделся Барятинский. – Куды больше голосов скинется, туды и Ванька ваш кинется…

За немедленный штурм крепости выпали два голоса: самого Миниха да еще Карлушки Бирена, и эти два голоса забили честные голоса Ласси и Волынского… На следующий же день Миних послал в осажденный Гданск трубача с манифестом.

Варварский «манифест» перепечатали газеты всего мира, выставляя напоказ звериное естество России (России, а не Миниха!). Где-то далеко отсюда, под дуновением ветров, плыла эскадра французов, и Миних велел заранее выжечь огнем штранд Вейксельмюнде: французы, высадясь на берег, увидят только прах и пепел. Итак, пора на штурм… Началось! Взяли Цинкенберг, заложив на нем редуты; главная квартира перекочевала ближе к Гданску – в предместье Ора; пушки, ставленные на плоты, плыли по Висле, сметая польские батареи; русские войска в схватках отчаянных отвоевали ретраншементы Винтер-шанца и Шидлиц; пробились штыками на контрэскарпы Гданска и сели прочно меж ворот Гагельсбергских…

Миних, стоя в клубах дыма, бахвалился удачами:

– Генерал Ласси, вы поняли – как надо воевать?

– Эдак-то и я умею, коли крови людской не жалеть.

– Кровь – не деньги, ее жалеть не надобно…

Полуголые солдаты копали люнеты. Противным слизнем сошлепывалась с лопат земля – сочная, червивая. Петербург торопил Миниха, возбуждая в нем ревность к славе. Ночью Волынский выглотал полную чашку вудки, куснул хлебца, с бранью выдернул шпагу долой:

– Пошли! Раненых подбирать, а мертвых не надо…

И повел колонну на штурм форта Шотланд, где мясо, вино, порох, ядра… Босые люди в разодранных мундирах, крича и падая, бежали за ним. Артемий Петрович шагал широко, взмахивая тонким клинком, и две