– Да чего ты видишь-то, Антон Захарович?

– Сопли ваши вижу, – обозлился боцман. – Вот каждый раз, как посмотрю на тот берег, где вы стоите, и каждый раз ваши сопли вижу… Нет теперь в «Аскольде» внешности. Общего вида нет. Все равно что в бабе. И нарядна она, и платье хорошее, и серьги в ушах, и губы намалеваны, а вот нету в ней изюминки – нету, и все тут, хоть ты тресни!

– Я это Хмырову передам, – покорно согласился Найденов. – Он теперь за тебя крутится. Только не злись ты, старый хрен. Мы-то при чем здесь?..

Подошел покупатель, ткнул в туфли пальцем:

– Сколько?

– Пятьсот, – бесстрастно ответил боцман.

– Я первый подошел, – сказал Найденов, пытаясь набавить цену, чтобы помочь старику. – Я целый «кусок» кладу – тысячу!

Антон Захарович треснул матроса туфлей по голове и продал босоножки за пятьсот. Он ни разу еще не набавил и ни разу не сбавил цену. В этот день, сложив покупки в кошелку, он пришел домой и узнал, что у них гости…

– Ну и ничего страшного, – говорила Варенька, закрывая свою походную аптечку. – Просто у вас большая слабость. Это после блокады, после голода, после всего, что вам пришлось пережить. Но здесь такой здоровый океанский воздух, такие целительные полярные морозы; нормальное питание, новые люди – это все вас быстро поправит. Даю вам слово, вы еще будете работать, бегать и улыбаться гораздо чаще, чем сейчас. Ведь вы еще молоды, вам, наверное, всего лет тридцать!

Жена Никонова улыбнулась, дотронувшись до прохладной руки девушки.

– Мне всего двадцать семь, – сказала она. – Но дело не в этом. Я хочу сказать, доктор, большое спасибо, спасибо вам, всему «Аскольду» спасибо. Я очень рада, что о моем муже на корабле осталась хорошая память и меня не забывают аскольдовцы. И… спасибо вам, доктор!

– Не надо меня так величать. Зовите просто Варей. Меня все так зовут… А вас?

– Мое имя странное, – ответила жена Никонова. – Меня зовут Аглая…

Варенька скоро распрощалась, и Антон Захарович прошел в комнату к Аглае: женщина вот уже несколько дней, потрясенная и больная, не вставала с дивана.

– Это кто же такая будет? – полюбопытствовал боцман.

– Доктор. Аскольдовский доктор.

– Баба, значит, – хмуро заключил Мацута. – Теперь у них без моего глаза все по-новому. Может, не меня, так мою старуху в кочегары возьмут? Им только предложи – они примут…

Он тяжко вздохнул. Неприхотливые герани на окне тянулись бледными цветами ближе к промерзлым стеклам – жаждали света, тепла, солнца.

– А ты, – вдруг спросил боцман женщину, – женщина самостоятельная?

– Да, вроде так, – улыбнулась одними глазами Аглая – они у нее были синие-синие и на строгом бледном лице казались особенно прекрасными.

– Будешь теперь мужа ждать или своим путем пойдешь?

Женщина, помолчав, тихо ответила:

– У меня теперь один только путь: свой путь, но к нему. Только – к нему!

– Это хорошо, – согласился Антон Захарович и опять спросил: – Ты в работе-то чем берешь больше: головой или руками?

– Училась на зоотехника, – сказала Аглая. – Работа эта такая – когда как придется. Могу и руками… Не привыкать!

Он похлопал ее по худенькому плечу:

– Тебе встать надо. Доктора по частям все знают: где башка, где пуп, где кровь, где мозги. А всего человека им охватить трудно. Человек начинает иметь значение, когда он не лежит, а встанет. Я бы в больницах тоже лежать не давал. Ни к чему все это!.. Да ты не смейся над стариком, я правду говорю. Лежишь – у тебя одна забота: как бы лечь поудобнее. А ведь удобнее, чем в гробу, все равно никогда не ляжешь. Коли же ты встал, тогда и пойти хочется. А коли пошел – значит, надо уже не просто идти, а по делам идти. Так-то человек и выправляется!..

– Я встану, – пообещала Аглая. – Уже скоро. Встану…

Дверь открылась – вошла дочь Аглаи, держа в руках, словно куклу, большие песочные часы – единственную игрушку, которую ей могли предложить в этом бездетном доме.

– Вот, – показал на девочку боцман. – Спроси у нее: она с целью пришла… Скажи, озорница, ты зачем сюда явилась?

Женечка молча показала на остаток песка, который скопился в верхней склянке и быстро доструивался в нижнюю.

– Я уже восемь раз их перевернула, – сказала девочка. – Сейчас песочек весь кончится, и мы пойдем обедать.

– А я что говорил! – подхватил боцман. – Великая цель у человека, когда он не лежит, а ходит.

Здесь надобно признать, что старому боцману хватало бодрости только для разговора с Аглаей: он понимал, что раскисать перед ней со всеми своими бедами и обидами он просто не имел морального права. А так, если не мастерил из рыбьей шкуры босоножки, то целый день слонялся Антон Захарович по дому, как сонная осенняя муха.

Оторванный от моря, он сделался угрюмым, неразговорчивым, вспыльчивым. Тетя Поля часто заставала его сидящим возле окна; подперев кулаками подбородок, муж часами смотрел на залив. И хотя зрение было слабое, Антон Захарович даже без очков всегда угадывал на «Аскольде» движение: там шла с утра до ночи подготовка к первому боевому походу, и все это уже без него, без участия его работящих рук.

В большой жизни боцмана поселилась большая обида. И не только на еду тратились деньги, вырученные от продажи босоножек, – теперь не было уже дня, чтобы не приносил Мацута в кармане «маленькой». То ли от возраста, то ли еще отчего, но хмелеть он стал очень быстро. Во хмелю же становился противным брюзгой-старикашкой. Скоро и одной стопки ему вполне хватало, чтобы он уже затягивал хриплым, надтреснутым голосом старую песню балтийцев:

Песня старая-старая и размеренная, как плеск осенней Балтики девятнадцатого года. Только как изменился с тех пор минный унтер-офицер Антошка Мацута – председатель судового революционного комитета эсминца «Гавриил»! В ту осень, выполняя приказ Реввоенсовета, уходили в штормовую мглистую ночь миноносцы «Гавриил», «Константин», «Свобода». И бравый балтиец Мацута пил в кубрике кипяток, закусывая черствой горбушкой. Облизывали палубу волны. Обхватывая крепкие шеи матросов, вихрились ленты бескозырок, – уходили в море миноносцы.

Но каждый раз, когда доходил боцман до того места, где говорилось о гибели «Гавриила», он замолкал, обрывая песню на середине. В памяти сохранились только взрыв да ветер – страшный ветер балтийской осени… Восемь часов плыл тогда Мацута в ледяной воде. И когда выбрался на берег, то погрозил на запад посиневшим кулаком: «Я вам за революцию, за корешков погибших башку оторву, сволочи!..»

– Эх, да что там вспоминать! – часто говорил себе Антон Захарович. – Давай-ка лучше спать, старуха, спать. Ты ложись сегодня к стенке…

Молодости не повторишь. Остались от прежнего только старая бескозырка с надписью «Гавриил», волнующие воспоминания да еще как живое свидетельство о боевом прошлом – отставной боцман с «Рюрика» Степан Хлебосолов. Но и с ним Антон Захарович тут как-то недавно поругался. Из-за чего поругался – шут его знает! – из-за пустяка какого-то.

– Эх, жизнь моя, жизнь! – вздыхает Антон Захарович, и рядом с ним толстая суровая жена вздыхает тоже.

Вздыхают старики – не спится им обоим…

Случайная мечта – уехать по яблоки – еще оставалась у него в резерве, и