лекарство не подействовало, она так и не уснула в ту ночь.
Утром позвонила маме, все рассказала.
— Самое ужасное, что я не могу сидеть одна, запершись. От этого можно сойти с ума. Пусть в следующую субботу ко мне на весь вечер приедет Майя.
Пришлось ехать. Мы с Корой долго гуляли напротив ее дома, и я так продрогла, что только дома согрелась. Вернулась я поздно и больше по вечерам к ней не ездила.
Сперва Кора приглашала знакомых, а потом как-то привыкла к этим субботам. Иногда свидания происходили в другие дни недели, для нее это не имело значения.
Так продолжалось года два, пока на горизонте не появилась Гера. То все были легкомысленные девчонки, а тут вдруг, откуда ни возьмись, умница и красавица. Кора заволновалась. Она только о ней и думала. Ей надо было во что бы то ни стало как можно больше узнать о сопернице, Кору уже ничто не могло остановить. О том, что произошло, Кора рассказала мне по телефону. Я слушала и одновременно записывала. Вот ее рассказ.
«Как только Дау вышел из дома, чтобы на троллейбусной остановке встретить девушку, я спряталась в его комнате в большом стенном шкафу. Сижу жду. Пришли. Разговор неинтересный: о погоде».
И вдруг, в самом начале свидания, Дау что-то понадобилось в этом шкафу. Он открыл дверь и увидел Кору, которая сидела на полу. Он не издал ни звука, страшно побледнел, быстро закрыл дверь и запер шкаф. Что-то сказал девушке, и вскоре они оба ушли.
«Я не знаю, сколько времени его не было, мне показалось, что очень долго. Наконец шаги, дверь шкафа открывается. Он не мог на меня смотреть, не хотел со мной говорить. Молча показал на дверь, чтобы я убиралась. И я, как побитая собака, держась за перила, чтобы не упасть с лестницы, спустилась в свою комнату. В ту минуту я подумала, что больше никогда не поднимусь на второй этаж, что утром с позором буду изгнана из своей квартиры… Уснула вся в слезах. На рассвете я вынула из входной двери ключ, боясь, что Дау уйдет, и не смогу с ним поговорить. В половине десятого он потребовал ключ. Я сказала, что если он меня не выслушает, я открою окно и стану кричать изо всех сил. Угроза подействовала. Я плакала, просила прощения, клялась, что ничего подобного не повторится до конца моих дней. Я стала на колени, — этого он не мог вынести, крикнул, чтоб я сейчас же встала, что это так же мерзко, как сидение в шкафу, что я не имею права так унижаться, и что на этот раз он меня прощает».
Кора говорила совершенно спокойно, без слез, а я была в шоке, это было невыносимо больно слушать, и, закрывая тему, она сказала:
— Я сама во всем виновата. Ничего этого не случилось бы, если бы я, когда мы с ним сошлись, не поклялась, что никогда не буду стеснять его свободу, если он захочет завести любовницу. Кто же думал, что это когда-нибудь произойдет. Он так меня любил!
И все же, необходимо напомнить читателю главное: брак этот был необычный, он был заключен обманным способом, он содержал некое тайное условие, скрепленное клятвой. То есть совершенно ясное решение Дау всю жизнь остаться холостяком не мог изменить никто, ибо Дау в своих установках никогда ничего не менял. И только клятва Коры, что он по-прежнему останется холостяком и она не будет вмешиваться в его личную жизнь, заставила Дау пойти на уступки. Я далека от мысли кого бы то ни было обвинять, этого никто не вправе делать, моя цель — разложить по полочкам все, что я собрала, и вызвано это исключительно тем, что по свету пошла гулять полуправда, — а что может быть хуже?
Вообще нельзя сказать, что Кора в своих записях полностью скрыла условие их брачного союза, она вскользь неоднократно упоминает о нем: и о самой клятве, что не будет ревновать, и о том, что постоянно давала ему слово, мол, больше этого не повторится, и буквально на следующий день снова срывалась, снова слезы, сцены и скандалы, которые так ненавидел ее муж. Оба они страдали от этого, но изменить ничего не могли… Дау, мягко говоря, вводил в заблуждение окружающих своими разговорами, что он изобрел новый тип супружеских отношений, при которых каждый сохраняет абсолютную свободу, живет в свое удовольствие, да и быт надежен, не жизнь, а рай.
Почему же он так упорно твердил о своем необыкновенном изобретении, о новом типе супружества? — Он был горд, он не хотел признаться, что, как почти всем мужчинам на свете, ему приходится выносить и тяготы совместной жизни. Он все это скрывал, и в результате возник клубок неразберихи. Чего уж тут мудрить, зачем. Говорят же — живи просто, доживешь лет до ста.
Каково же было мое удивление, когда я прочла в воспоминаниях моей тетушки некую фантазию на эту тему. Для меня, более четверти века проработавшей в жанре романа-биографии, где не должно быть ни одного придуманного эпизода или диалога, то, что я прочла, показалось чем-то совершенно недопустимым. А я прочла вот что:
«Трепет, боль и бешеный стук сердца были так сильны в ожидании запретного, в каковое я посмела вторгнуться, слились с ними в мощный поток нездорового любопытства, преодолеть его было немыслимо!
Вдруг он ей скажет те же самые слова, что говорил мне? Но слова были другие; говорил не он, щебетала она, ее слова не имели смысла.
Очень скоро понадобилось постельное белье. Дау открыл шкаф, из шкафа вышла я, молча, гордо подняв голову; бросив жадный взгляд на соперницу, я прочла в ее глазах животный страх.
Я ушла из дому, долго бродила по Воробьевке. Итак, я нарушила наш “Брачный пакт о ненападении”. Жалела? Нет! Это было неизбежно. Из этого неприглядного урока я поняла, что убить соперницу нетрудно. Но завтра придется отвечать за свой безрассудный поступок перед Дау.
Нет, не могу! Не хочу! Не буду!
Вернусь совсем поздно, на рассвете, уйду навсегда из этого уже не моего дома. Глаза сухие, не раскаиваюсь, не плачу…»
Далее следует описание душераздирающей сцены прощания, где, по-видимому, все придумано от начала до конца; и меня впервые поразила мысль, что Кора обладала несомненным писательским талантом. Эта сцена написана прекрасно, но — ах, она слишком красиво написана, чтобы ей можно было верить. И, кстати, слова, которые Кора вложила в уста Дау, не из его лексикона — мне этот лексикон хорошо знаком, и не его слова как-то сразу бросаются в глаза. Но поскольку это не только воспоминания, но и романтические сцены из жизни автора, то и отношения они требуют особого.
Прошло много лет, прежде чем я поняла все это. Нельзя мне быть буквоедом в этом вопросе и требовать от своей тетки чистосердечного признания. Это выше человеческих сил. Поняв все, я сумела объяснить причину ее поведения. Это ей так безумно хотелось пройти мимо соперницы с гордо поднятой головой. Это ей так безумно хотелось сделать вид, что она уходит и собирает чемоданы, а бедный Дау просит и умоляет: «Останься со мной!»
Именно потому, что ей не удалось пройти мимо соперницы с высоко поднятой головой, она и написала все это. А на деле все было наоборот.
В свое время Кора попросила меня перепечатать на машинке несколько десятков писем Дау к ней, потому что она стала плохо видеть, а почерк у ее мужа был неразборчивый. Письма как письма, полные любви и нежности, и только в одном — как гром среди ясного неба — горькая правда об их отношениях. Повторяю, мною прочитано десятков пять писем за двадцать четыре года, что они были вместе, и ни в одном письме, кроме этого, от 23 августа 1945 года, ни единой жалобы, ни одного упрека. И — никакой информации. Как и во всех последующих. Так что для биографа наибольший интерес представляет лишь письмо, написанное в крымском санатории.
Корунька, дорогая. Столько нужно написать тебе, что не знаю как уместиться в одно письмо. Начну с дел. Просыпаясь утром в поезде, я неожиданно вспомнил, что в телеграмме Наде написал неверное число, на день позже, чем нужно. Единственное, что мне оставалось сделать, это сдать посылку в камеру хранения
