И он показал на стол, где стояли остатки яств и две или три пустых бутылки.

– Было вовсе не так скучно, – продолжал он с улыбкой. – Святого отца, по-видимому, очень терзали плотские желания, ибо в половине первого он довольно высокомерно потребовал завтрак. Я ответил ему, что на этот счет я не получил от вас никаких распоряжений, а что я лично, как еретик, могу предложить ему, быть может, неподобающую пищу. Сегодня ведь пятница. Мы, то есть я и герр Шварцау, прекрасно закусили. Были рыба, заяц и две бутылки рейнского вина. В этих местах недурно готовят. Почувствовав, что с ним говорят вежливо, святой отец вступил было в переговоры и предлагал даже заплатить за свою долю. Но я, боясь за спасение его души, не решился принять на себя ответственности. После этого он стал говорить серьезно, предлагая мне и герру Шварцау по тысяче крон, если мы отпустим его на свободу. Мы спросили, где же у него деньги. Золото ведь очень вредно для святого человека. Он отвечал, что при нем денег нет, но что если мы пойдем вместе с ним, то он даст нам их. Он, конечно, не сказал, откуда он их раздобудет. Когда же мы отказались идти с ним, он стал угрюм и прекратил разговор. Вот и все, что здесь было. Я пожал ему руку:

– Еще раз благодарю вас, барон Виллингер; я не забуду вашей услуги.

Теперь вы свободны, я хочу сам поговорить немного с достопочтенным отцом. Ваши люди должны остаться здесь. Они еще не устали, не правда ли?

– Караул сменился в десять часов.

– Отлично. Кто теперь останется на дежурстве?

– Фон Эвердинген, если вы смените нас.

– Он не уснет?

– Не беспокойтесь, дон Хаим. В эту, по крайней мере, ночь он не уснет, – со смехом отвечал фон Виллингер – Его мать сожгли, когда он был еще ребенком, и хотя человек не может постоянно думать о таких вещах, но это дело живо напомнило ему далекое детство. Он всегда отличался большой впечатлительностью. Задремав сегодня после обеда, он видел во сне, будто она пришла к нему и сказала: «Фриц, твою мать сожгли, а сегодня ты готов был помогать сжечь такую же невинную, какой была твоя мать. Ты помогаешь сильным мира сего истреблять народ Господень. Что же ты скажешь на Страшном суде, когда придется отвечать за их жизнь?» Как видите, дон Хаим, вы, католики, и мы, еретики, одинаково считаем себя избранниками Божьими. Кто тут прав, не сумею вам сказать. Я как умел утешил малого, ибо он в конце концов все-таки славный парень. Нам ведь платят и потому приходится делать то, что велят, а не рассуждать, что правильно, а что неправильно. Кроме того, мы должны уповать не на свои дела, а на милосердие Божие. Я верую, что Господь не оставит без внимания и наше ремесло, которое не очень-то оставляет нам время на то, чтобы советоваться со своей совестью. Итак, я утешил малого, как я уже сказал. Он, впрочем, не очень ободрился вследствие такого странного стечения обстоятельств в эту ночь. С таким настроением, какое у него теперь, он будет зорко стеречь отца Бернардо. В этом вы можете быть совершенно уверены, дон Хаим.

– Тем лучше, – сухо отвечал я. – Еще раз благодарю вас и желаю вам спокойной ночи. Вам отведено помещение в доме богатого судовладельца ван Сиринга. Он ждет вас.

Я постучал в дверь, ведущую в комнату инквизитора, и вошел.

– Добрый вечер, ваше благословение, – сказал я. – Надеюсь, что с вами обращались со всей почтительностью, какая подобает особе вашего сана.

Он медленно поднялся с кресла, стоявшего около стола.

– Мне даже не дали пищи, сеньор, – отвечал он, свирепо сверкнув на меня глазами. – Я с утра ничего не ел.

– Неужели? – вскричал я беззаботным тоном. – Сегодня у нас пятница. Припомните. Господь Бог постился в пустыне сорок суток. Кроме того, я полагал, что такие святые люди, как вы, находят особое наслаждение в посте и молитве и чудесным образом получают от этого больше силы, чем мы, грешные люди, от самого сытного обеда.

В его глазах показался какой-то стальной блеск.

– Вы издеваетесь надо мной, – процедил он. – Но будьте уверены, за каждую обиду вам учинит возмездие и Господь Бог, и святая церковь, и воздаст вам за все десятирицею. Огонь ожидает вас в здешнем мире и в загробном. Благодаря этой женщине, которая очаровала ваши глаза, вы оскорбили и Господа Бога, и святую церковь. Горе вам, горе! Наказание не замедлит настигнуть вас, хотя бы чувствовали себя в полной безопасности. И гордыня ваша, которую вы обнаружили сегодня, сломится, яко тростник перед гневом Господним!

По мере своей речи он все более и более входил в гнев. Осенив себя крестным знамением и повысив голос, он изрек анафему, которую не решился произнести сегодня утром.

– Да будет на вас проклятие денно и нощно, когда вы в постели и в путешествии, в городе и в поле. Аминь. В час досуга и в час битвы. Аминь. В час скорби, в час радости, в час любви. Аминь. Горький час да будет для вас горчайшим, сладкий час – горьким всей горечью проклятия! Как вы изменили церкви, так пусть изменит вам женщина, которую вы любите. Пусть наследуете вы скорбь в этой жизни и муку в будущей, во веки веков. Аминь! Аминь! Аминь!

При последних словах голос изменил ему и как-то странно задрожал.

Я слушал его спокойно, сложив руки и улыбаясь. Мне давно хотелось слышать что-нибудь подобное, для того чтобы уверить – не себя самого, в этом не было никакой надобности – а некоторых своих приятелей, что слова остаются только словами и что человек может гордо пройти по жизни, не боясь их и не смущаясь ими. До сего времени мне не приходилось слышать ничего подобного.

В данном случае эти слова ничего не стоили: ведь, кроме нас двоих, их никто не мог слышать. Вот почем я выслушал их с большим удовольствием.

Мое спокойствие и улыбка совсем обескуражили монаха. Голос его пресекся, и он смотрел на меня во все глаза с выражением и бешенства, и в то же время страха.

Что он прочел на моем лице, я не могу сказать. Быть может, ему показалось, что перед ним сам дьявол.

Как бы то ни было, но он вдруг побледнел и опустил руки. Потом вдруг сделал последнее усилие, чтобы вновь занять потерянные позиции, и крикнул: