словно чужому.

– Ух, какой вы церемонный народ, – воскликнула фру Терборг, с нетерпением прислушиваясь к нашему разговору. – Это хорошо, когда целуют руку по-испански, но, по-моему, по-голландски это следует делать не с такой холодностью.

Если б я захотел поцеловать руку донны Марион, то мне, конечно, следовало сначала поцеловать руку фру Терборг. Этой жертвы нельзя было избежать.

– А может быть, он уже поцеловал твою руку, Марион? – продолжала она. – Не правда ли?

Эта дама становилась назойливой. Сбитая с толку манерами донны Марион и моими, она, очевидно, хотела во что бы то ни стало выяснить себе, в каких мы отношениях между собой. Но лицо донны Марион было непроницаемо: на ее щеках не появилось даже легкого румянца. Она хотела что-то возразить, но я предупредил ее и сказал:

– При дворе императора меня учили, что дамам следует целовать ручку именно так. Прошу извинить меня, если меня обучили не совсем правильно. Фру Терборг сделала гримасу:

– Вы жестоки. Но идемте лучше обедать. Быть может, это настроит вас более благосклонно. Не бойтесь, – прибавила она, заметив, что я собираюсь отклонить ее предложение, – барон Гульст и проповедник Иордане сегодня не будут. Я не пригласила их, надеясь увидеть вас у себя.

– Очень сожалею, что они не были приглашены из-за меня. Я вовсе не боюсь их, – холодно отвечал я.

Фру Терборг залилась смехом:

– О, конечно, вы не боитесь их. Но они-то боятся вас. А сегодня, по случаю Нового года, у меня хороший обед. И было бы жаль, если бы он им не понравился.

Иногда нельзя удержаться от улыбки, слушая фру Терборг.

– Мне пришлось бы запереться у себя дома и жить отшельником, сударыня, если бы я убедился, что мое присутствие лишает аппетита добрых граждан города Гуды, которым, к счастью или к несчастью, я назначен управлять.

– Ну, это была бы небольшая беда. Граждане Гуды от этого только немного похудели бы. Настоящий голландец может переносить легкое горе, легкую ревность и легкий страх, не теряя в собственном весе. Меня вы смело можете пригласить на обед. Мы обе не испытываем перед вами страха, по крайней мере такого, который отбил бы у нас аппетит. Не так ли, Марион?

– Конечно, – отвечала Марион более мягко, чем говорила до сих пор. – А если кто-нибудь и боится, то, несомненно, не без причин.

– Какова вера в вашу справедливость! – воскликнула хозяйка.

– Постараюсь оправдать ее, – отвечал я.

Не помню, какой был обед. Как уже возвестила фру Терборг, он был хорош: она гордилась тем, что у нее лучший стол во всей Гуде. Но я никогда не придавал особенной цены таким вечерам.

Как бы то ни было, это был один из приятнейших вечеров, который я когда-либо провел в доме госпожи Терборг.

Она сидела во главе стола, я занял место справа от нее, донна Марион слева, против меня. По мере того как продвигался обед, хозяйка становилась все более развязной и шумливой, и я с удовольствием бросал взгляды на прекрасное спокойное лицо донны Марион, на котором так редко появлялась улыбка. Но раза два мы не могли удержаться от смеха, слушая выпады фру Терборг. В случае надобности она могла быть очень остроумной, хотя, как я уже заметил выше, ее речи и не годились бы для двора.

Однако, как в первый вечер, который я провел в этом доме, так и теперь, среди цветов и канделябров, я не забывал о темном кресте на бергенском кладбище.

20 января.

Сегодня отличный, ясный день, каких у нас уже давно не было. Я вышел за стены города, чтобы насладиться блеском солнца: как все, прибывшие сюда с юга, я жаждал света и тепла.

К западу от города тянется небольшой лесок. Когда я проходил через него, солнечные лучи золотили стволы, снежные ветви сверкали, как будто усыпанные бриллиантами. Сияло ярко-голубое небо. Было тихо, слышно похрустывание снега под ногами. Мне казалось, что я в сказочном лесу, полном света, мира и тишины. Но, увы! Лесок был невелик. Золотистые стволы стали редеть, и я опять вышел в человеческий мир.

Передо мной тянулась большая дорога. У опушки леса стоял маленький домик, у дверей которого сидела женщина и тихо плакала. Она, казалось, скорбела о том, что ее жилище не в лесу, среди его блеска и тишины, а вне его, где была борьба и беспокойство и где вдали виднелись темные городские башни.

Ей было лет сорок, но время и горе уже оставили следы на ее лице. Оно было худо и бледно, но сохраняло приятное выражение, когда она сквозь слезы смотрела на расстилавшийся перед ней залитый солнцем вид.

Одежда ее была наполовину городская, наполовину крестьянская. Домик ее имел довольно жалкий вид. Но в ней самой было что-то такое, что казалось ценнее всей его обстановки.

Я подошел к ней и мягко спросил:

– Позвольте спросить вас, о чем вы плачете в такой чудный солнечный день? Скажите мне, может быть, я могу вам помочь?

Невелика была моя власть, и, конечно, я не мог бы запретить всякому плакать, если б даже и хотел.

– Благодарю вас, сударь, но вы не можете мне помочь. Я не богата, но все необходимое у меня есть. Благодарю вас за внимание.

– Я не о деньгах одних говорил. Может быть, я могу помочь вам в том, в чем вы нуждаетесь больше, чем в деньгах.