рыдания.

– Кто она такая? – шепотом спросила Ивонна у Конана.

– Я не могу точно сказать… Но, наверно, знатная дама… может быть, какая-нибудь графиня, которую он любил когда-то и которая не забыла его.

Госпожа Жерве наконец встала. Не произнеся ни одного слова, она сняла шляпку и вуаль, а также нечто вроде шарфа, в который была закутана. Оставшись в простом белом платье, с волосами черными как смоль, поддерживаемыми золотой гребенкой, она расположилась как сиделка у кровати Альфреда де Кердрена.

– Она, быть может, и графиня, как вы думаете, господин Конан, – сказала вполголоса Ивонна, смотря на все с удивлением, – но что до меня, то я скорее почла бы ее за одну из тех добрых фей, которые блуждают по ночам при свете луны в наших долинах. Такая красота – не земная красота!

Часть ночи прошла безо всяких приключений. Старики, обессиленные усталостью, уснули близ огня. Сон эмигранта был, однако, не столь спокоен, как прежде: в известные промежутки времени его болезненные припадки возобновлялись. Он испускал глухие стоны. Тогда Конан и Ивонна вздрагивали и бросались к постели, но каждый раз они видели незнакомую даму, неусыпно бодрствовавшую над больным.

Она, казалось, с тоской изучала эти беспокойные симптомы и, не отрывая пальцев от пульса Альфреда, аккуратно считала его биения. Чтобы не причинить раздражения слабым глазам больного, лампу поставили на другом конце комнаты, и незнакомка, подобно белой воздушной тени, бодрствовала подле прежнего владельца этого дома. Время от времени она подносила к губам Альфреда чашку со спасительным питьем и осторожно поднимала ему голову, когда из разгоряченных уст его выходило удушливое хрипение. Завидуя этой необыкновенной заботливости, Конан с Ивонной и сами хотели было оказывать своему господину кое- какие из тех маленьких услуг, которые так усердно расточала ему незнакомка. Но бездействие, на которое ее обрекали, так тяготило ее, что у них недоставало духу огорчать ее, и они снова предоставили ей полную свободу служить бедному страдальцу. Впрочем, она исполняла принятую на себя обязанность с такой легкостью и свободой, которые показывали большой навык в этом деле. И действительно, это был уже не первый опыт госпожи Жерве в уходе за больными.

Сам Альфред, несмотря на свою кажущуюся бесчувственность, был не совсем равнодушен к благодетельным услугам милой своей сиделки. Много раз он открывал глаза, смотрел на нее, и в этом взгляде было нечто разумное. Когда она наклонялась над ним, когда ее длинные черные локоны почти касались русых редких волос, его черты дышали живым чувством нежности и благодарности. Потом он в изнеможении опять падал на подушки, и оцепенение гасило это мимолетное чувство.

Между тем, по мере того, как проходила ночь, в нем чаще и чаще обнаруживались признаки болезненного беспокойства. Незнакомка подошла к старым слугам.

– Будьте настороже, – сказала она им, – горячка теперь усиливается и, без сомнения, будет сопровождаться бредом. Ваша помощь будет необходима.

Конан и Ивонна тотчас встали. Все трое окружили постель и молча стали ждать, что будет.

Предсказания госпожи Жерве не замедлили исполниться. В Альфреде стала мало-помалу проявляться неестественная сила, и он оперся на локоть. Глаза его, широко раскрытые, были мутны и неподвижны, как глаза каталептика. Не замедлил обнаружиться и бред, и больной стал с напряжением говорить. В его речах по-прежнему выражались бессвязные жалобы на судьбу. Это были все те же олицетворения его приключений на чужбине, воспоминания юности, рассказ о бедности в Лондоне – предмете, о котором он говорил чаще всего и со всеми подробностями, сохранившимися у него в памяти.

Какие нелепости говорят при этой болезни! – заметил со смущением управитель. – Будто можно поверить в самом деле, что он испытал те ужасы, о которых говорит. Господин де Кердрен… Ах, какая ужасная вещь эта горячка!

Госпожа Жерве ничего не отвечала на это замечание и, казалось, даже не слыхала его. Но этот шум привлек внимание Альфреда: он обернулся к молодой женщине и молча, пристально посмотрел на нее. Его лицо внезапно приняло выражение живейшей радости, он сложил руки и наконец вскричал напряженным голосом:

– Жозефина! Моя милая Жозефина!.. Неужели это ты? Незнакомка опустила голову, не отвечая ни слова, и отступила на шаг.

– О, как ты прекрасна! – продолжал он. – Еще прекраснее, чем прежде… Но я не понимаю, ты же умерла, и мы теперь на небе. Смерть придает девственной красоте еще больше блистательности. Ну, что же ты мне не отвечаешь, Жозефина? Неужели ты только призрак, а я – всего лишь жалкий духовидец?/

И он судорожно повернулся на постели. По лбу его струился пот.

– Сделайте милость, сударыня, – шепотом сказал Конан, – не противоречьте его фантазиям. Противоречие может усилить его страдания.

– Это вам ничего не будет стоить, – прошептала Ивонна.

Альфред продолжал метаться по постели. Кружева в беспорядке свалились с подушки, и он повторял, как бы в исступлении:

– Жозефина! Жозефина!

– Я здесь, друг мой, – сказала, наконец, молодая женщина трогающим за душу голосом, подходя к нему.

Больной тотчас успокоился и впал в прежнюю мечтательность.

– Я догадываюсь, – наконец сказал он печально, – ты не забыла моего преступления, там, внизу, у Дрожащей Скалы? О, я был низок и жесток, я знаю. Но ты, которая с небесной высоты видела мою борьбу со всеми горестями и бесславием, ты знаешь, какой ценой искупил я свой проступок… В следующую ночь, при блеске пожара, воспламененного моими врагами, я убежал из дома отцов моих. Десять лет я был предметом презрения и обид. Ты этого не знаешь – ты, которой я приносил мои страдания как искупительную жертву в моих ежедневных молитвах! Таково было действие проклятия, произнесенного твоей матерью. В минуты отчаяния у меня не было ни тени ненависти и злобы против этой женщины, бывшей орудием небесного мщения… А ты, прекрасное и благородное дитя, неужели ты не хочешь отказаться от земной ненависти? Ты не хочешь простить меня, как я простил самого себя? Жозефина, чистейшая жертва, скажи же мне, о, скажи мне, что ты меня также прощаешь!

Он взял руку госпожи Жерве в свои руки и с силой сжимал их.