ощущал дыхание каждого, то, как они поводят головами, переминаются и готовятся к бегу.
По ложбине пополз белый туман, и я ещё раз поразился тому, как грамотно Атос выбрал место ночёвки — туман двигался, будто река по узкой ложбине, не выходя из берегов. Спать в этом тумане с болот было смерти подобно — во всех инструкциях было написано, что и находиться в нём без противогаза и универсального защитного костюма нельзя.
А теперь этот туман, будто живая река, обтекал холм, на котором мы расположились.
И вот там, в глубине тумана я услышал мерный, дробный топот. Это бежал чернобыльский пёс- одиночка, страшный, будто собака Баскервилей. Это была собака, огромная, черная как смоль — видимо, давно бросившая стаю. Чудовище остановилось в тумане — видать, только оно могло принюхиваться в ядовитом воздухе, и я протянул руку к автомату. Никто, кажется, кроме меня, не слышал этого — между нами и псом было метров пятьсот.
Но и пёс, вдруг испугавшись чего-то, заскулил, и прыжками умчался в сторону.
Я снова вспомнил наставление из странной легенды, которую мы все читали в детстве: «Остерегайтесь выходить на торфяные болота ночью, когда злые силы властвуют безраздельно». Силы тут властвовали безраздельно, но при этом я не был уже уверен, силами ли зла они были — возможно это был единый организм, в котором шли разные процессы, один опережал другой, потом замедлялся, и снова первый брал верх. Просто человек был чужим, инородным телом в этой экосистеме, и вот поэтому на него набрасывались будто лимфоциты какие-то существа — каждый раз разные, просто из тех, что были у организма под рукой.
А мы строили научные теории, подкрепляли их статистикой и индексами агрессивности и активности.
Я проснулся от того, что два военных сталкера беззлобно переругивались, обсуждая историю стрелкового оружия.
— Вот возьми господина лейтенанта. У него всё не по уставу, зато всё круто! Это ж круто! У него же «Бенелли М4»! Это ж тактическое ружьё, оно хрен знает, сколько стоит! Его знаешь, кто получает? Спецназ и морпехи всякие.
Его товарищ отвечал что-то невнятное, и видно было, что он согласен, что — круто, но бывают ли стратегические ружья?..
— Меня, брат, знаешь, что раздражает? — начал бормотать первый. — Кольта считают создателем знаменитых револьверов, а на самом деле Кольт никогда не был конструктором, а был удачливый капиталист, как бы у нас сказали, организатор производства. Он ведь придумал удивительную систему рекламы и сбыта стреляющего продукта.
Они обсуждали пистолет Макарова.
— ПСМ… Ну, что касается боеприпасов, то Советский Союз как обычно сделал стандартным такой патрон, который больше нигде и никем не используется.
— Хера? Это что, видимо, без учёта той половины мира, которая таскала ПМ в карманах и кобурах.
— Знаешь, в чём я расписывался? Я про сдачу «Стечкина» расписывался. Там знаешь, что написано было перед приказом о сдаче: «Как и все подобные модификации, пистолет „Стечкин“ оказался неудачным»… Вот что там написано.
— После этого чего ожидать? Что напишут про неугодовскую модель АПСБ?.. — забубнил что-то невидимый голос на полтона ниже.
— «Люгер», производитель Stoeger Industries! «Парабеллум» — это только в Германии!.. А в англоговорящих странах их называют «люгер»! «Люгер», слышишь, «люгер»!
Они встали раньше всех и, по-прежнему переругиваясь, отправились отливать в кусты, борясь с утренней эрекцией.
— Ерунда, помнишь своё допризывное время? Я в военкомате, на комиссии медицинской, в хирургической у симпатичной такой военврачихи стою с хреном в кулаке, перевозбудился, конечно, она трусы велела приспустить, ясен перец, а там этот боец во всей красе, смутился, дурак, чего-то, покраснел, в смысле я, на лицо. Дамочка к умывальнику отправляет, смочи, мол, головку, сорванец… Я подошел к умывальнику и окунул под струю холодную голову, в смысле ту, на которой пилотку предстоит носить…
— А мне всё время рассказывали историю про стакан с водой, который там на столе должен был стоять. Я как пришёл, сразу увидел стакан перед военкомом. Ну, думаю, не дотянуться, если что. А он подвинул к себе стакан и глотнёт! Ну, думаю, извращенец.
— Так мне один одноклассник про этот стакан с недоумением сказал: «А если не влезет». Беда, в общем.
«Хорошая у нас охрана, — подумал я. — Правильные мысли у них. И текут в правильном направлении. Стволы и члены. Это очень хорошо. Когда охрана стихами и интегралами интересуется, жди беды».
Мы наскоро собрались и без завтрака, на одном сухпае продолжили путь.
…Между двумя холмиками лежало небольшое озеро.
Было оно будто перенесено сюда из другого мира, нормального мира. Озеро это было кристально чистое, такое, что было видно все неровности дна. Кравец стал сразу приплясывать и притоптывать — сразу можно было догадаться, что это его тема.
— Что тут? — спросил я Мушкета. Чтобы не связываться с англоязычным Кравцем.
— А тут, Серёжа, у нас активный ил. Тут наша прелес-с-сть, тут у нас жизнедеятельные бактерии, некоторые корненожки, инфузории, коловратки и черви. Что у нас сюда не попадёт, либо адсорбируется, либо само становится элементами активного ила.
— А почему только здесь?
— А вот это тайна великая есть. Как и вся жизнь на Зоне. Ты не обманывайся эстетикой — в этой красоте есть, конечно, своя прелес-с-сть, да только ты сунь туда палец и подержи немного. И не будет у тебя пальца.
Потому как он станет частью активного ила, как и всё, что туда упадёт.
Я однажды тут зимой видел, как на лёд такого озерца выбежала крыса. Крысы вообще существа осторожные, а здешние — осторожны вдвойне. Но та крыса зачем-то выбежала-таки на лёд и тут же провалилась. Я вижу — она выбраться пытается, а хвост и задние лапки под водой тают и тают. Причём сама крыса этого не замечает, ну и исчезла крыса-то по частям.
И снова вода чистая — и ледок. Ледок не затягивается. Потому что температура в таких озерцах особая.
Потом мы пришли и начали опускать препараты на верёвке — ничего, никакой реакции. Понимай, как хочешь — то ли избирательная активность, то ли разные периоды жизненного цикла…
Мушкета вдруг пробило на воспоминания:
— Знаешь, был такой Армен Гибарян — он занимался Зоной ещё до распада Союза. Он покончил с собой в 1992 году — вряд ли по политическим соображениям. Видимо, что-то личное.
Так вот у него была теория существования Зоны как испытания для человечества.
То есть, Зона в его представлении была таким единым организмом, но организмом совершенно служебным, созданным для изучения человечества.
То есть всё внутри Зоны — это продукт нашей вины. Мы забываем своё Предназначение, то есть, знаешь, именно Предназначение с большой буквы «П», не конкретно-религиозное, а именно Предназначение, которое бы устраивало верующих всех религий.
Ведь во всех религиях базовые ценности в общем-то одни.
Я вот, к примеру, не знаю какой-нибудь веры, что проповедовала смерть от обжорства как самоцель.
Между тем треть человечества лечится от ожирения. Ну, ты понимаешь…
И вот Гибарян считал, что Зона как бы отражает нашу вину — наши страхи и чаяния. Причём учение Гибаряна эволюционировало — сначала он считал, что это просто наказание Господне — за наши грехи. Потом он думал, что кто-то, возможно Бог, коллекционирует человеческие желания, которые загадывают люди, отправляясь в Зону. Не важно, считал Гибарян, достигли ли путешественники Монолита, или погибли
