что прожил долгую жизнь, ненавидя в ней каждую минуту.

Первая проблема с ловушками состояла в том, что они слишком хорошо выполняли свою работу. Они вылавливали все: крупное, мелкое, молодое, старое, полное икрой — все, что угодно. Рыбак забрасывал обыкновенную удочку и мог выбирать свой улов: выпускать обратно в море рыбу, которая была слишком мелкой, или слишком молодой, или слишком набитой икрой, или просто потому, что это было не то, что он хотел поймать. Но с ловушками дело обстояло иначе. Когда рыба находилась в клети в течение нескольких дней, она была сдавлена со всех сторон, помята, перепугана, поцарапана и пострадала от других рыб и от самой клетки. Она имела слабые шансы выжить, даже если бы рыбаки побеспокоились выпустить ее на волю, что большинству из них просто не приходило в голову.

Второй проблемой были пропавшие ловушки. Оторвется ли буй, перетрется ли трос, или штормовое море вытолкнет ловушку за край рифа в глубокие воды и она погрузится на дно, став недосягаемой, она тем не менее будет продолжать убивать. Рыбы внутри ее погибнут и станут приманкой для других рыб, которые войдут в клеть, будут пойманы и погибнут, став приманкой для других, и так во веки веков, аминь.

У всех имелись «лекарства» от этой болезни. Рыбаки пробовали использовать биоразлагающиеся тросы, которые закрывали дверцы ловушек, и даже биоразлагающиеся дверцы на тот случай, если ловушка потеряется. Тогда со временем материал сгниет, дверца откроется и рыба сможет выйти. Но «со временем» так долго не наступало, что целые поколения животных могли быть уничтожены прежде, чем дверцы магически раскроются.

Дарлинг обнаруживал на дне потерянные ловушки, которые напоминали вагон метро в Токио в час пик: битком набитые всем, чем угодно, — от угрей до скаровой рыбы, от осьминогов до крабов. Их вид ужасал и приводил Випа в ярость, оттого что, хотя он и не был сентиментален по поводу смерти, эта смерть была совершенно бессмысленна, она была просто предельным расточительством людей. Не однажды он останавливал свое судно и терял время и деньги, ныряя вниз, к глубинным ловушкам, отрезая плавающие тросы и перекусывая ножницами для проволоки дверцы клетей. Отупевшие, замученные, раненые пленники — некоторые с ободранной чешуей, другие с открытыми ранами, полученными в яростных сражениях, — медлили внутри уже открытых ловушек, как будто не в состоянии поверить внезапному счастью. И только когда Вип отодвигался в сторону, они, казалось, воспринимали какой-то беззвучный намек и вырывались на свободу.

Наконец в 1990 году, с опозданием почти на десять лет, бермудские власти запретили рыбную ловлю ловушками и расплатились с семьюдесятью восемью коммерческими рыбаками островов, как считал Дарлинг, достаточно щедро, хотя рыбаки бурно выражали недовольство тем, что суммы слишком ничтожны и они не смогут компенсировать потерю богоданного права.

Ханжеские вопли по поводу потери прав взбесили Дарлинга. Какие права? Где это написано, что человек имеет право убивать всю рыбу на Бермудах? Если рассуждать подобным образом, думал он, ограбление банков должно быть защищаемой профессией. Если человек имеет право кормить свою семью и если то, что он делает, стоит страховой компании нескольких сотен тысяч долларов в год, что ж, это цена свободы.

Теперь, когда ловушки были вне закона, появилась надежда, что рыба вернется, но Дарлинг очень сомневался в этом.

В отличие от Бермуд, Багамы представляли собой цепь из семи сотен островов, у которых была возможность восполнять друг друга, если вокруг того или другого острова рыба оказывалась истреблена. Однако казалось, что некоторые багамцы с более дьявольским упорством, нежели бермудцы, стремились погубить сами себя. Они занялись рыбной ловлей при помощи клорокса: накачайте немного этой дряни на риф, и вся рыба, все омары выйдут на открытое место, где их легко подобрать. Конечно, клорокс убивает риф — весь и навсегда. Но человек должен зарабатывать на жизнь.

Бермуды были одинокими скалами вдали от всего остального мира. То, что существовало на них, то и существовало, а чего не было, никогда и не могло появиться.

И как будто оттого, что человек трудился недостаточно быстро, чтобы превратить острова в голую пустыню, природа вдруг наносит Бермудам свой уничтожающий удар. У Дарлинга был приятель, Маркус Шарп, служивший на военно-морской базе США. Он немного разбирался в метеорологии и показал Випу данные Национальной администрации по океану и атмосфере, которая делала заключение, что температура воды вокруг Бермуд повысилась на два градуса за последние двадцать лет.

Некоторые ученые утверждали, что это является следствием выжигания джунглей Амазонки и сгорания слишком большого количества ископаемого топлива. Другие считали, что это является частью естественного ритма, подобного наступлению и отступлению ледникового периода. Но причина была не столь важна, как сам факт: это происходило.

Для человека, живущего в городе, два градуса могли ничего не значить. Для кораллов в море они означали разницу между жизнью и смертью. Десять процентов кораллов Бермуд уже погибли. Дарлинг каждый день видел свидетельства этому — пятна выбеленных рифов. Если десять процентов превратятся в двадцать, если затем все кораллы исчезнут, Бермуды постепенно размоются, потому что кораллы — это щит островов, закрывающий их от открытого океана.

Коралловые полипы оказались далеко не единственными животными, на которых сказалось повышение температуры. Некоторые существа исчезли, другие ушли на большую глубину, а неожиданно появились новые. Например, новые микроскопические черви или вши, которые жили в песке. Когда ныряльщики задевали песок, черви высвобождались, прицеплялись к коже человека и вгрызались в нее. Они выделяли яд, вызывавший гноящиеся раны и адский зуд, который длился неделю.

И последней лошадью в тройке разрушителей были иностранцы. Пока бермудцы убивали рыбу на рифах, японцы и корейцы приканчивали глубоководные виды. Они выходили в море каждый день, устанавливали сети длиной в тридцать миль для перехвата мигрирующей рыбы.

Они вылавливали все — тунца и морскую щуку, макрель и ваху, акул и бонито, молодых шурят и бурых дельфинов.

Те из рыбаков, кто не использовал сети, ставили длинные переметы — целые мили переметов с наживкой на крючках через каждые несколько футов, что приводило к тем же результатам. Они убивали все без разбора и различия.

Дарлинг считал это равным массовому убийству.

Когда-то рыбная ловля вызывала у Випа чувство бодрости, признательности и удивления богатством и разнообразием жизни.

Теперь же рыбная ловля заставляла его думать только о смерти.

Дарлингу и Майку потребовался час, чтобы нацепить приманку и установить глубинную лесу. Дарлинг прицепил резиновый буй к кольцу на конце лесы и выбросил его за борт, предоставив возможность дрейфовать по течению, в то время как легкий ветерок двигал судно к юго-востоку.

Майк открыл банку польской ветчины и бутылку кока-колы, ушел на корму, уселся на крышке люка и еще немного провозился с мотором насоса.

Дарлинг отправился в рулевую рубку, он грыз яблоко и слушал радио, чтобы узнать, выловил ли кто- нибудь где-нибудь что-нибудь. Один капитан сообщил, что поймал акулу. Другой, сдающий лодки напрокат в районе мели Челленджера, выловил несколько тунцов Алисона. Больше никто ничего не видел.

Солнце только начало склоняться к западу, когда они выбрали лесу. Они менялись местами — один на лебедке, другой прощупывал лесу — и с надеждой обменивались догадками.

— Чувствуешь что-нибудь?

— Пара кроликов.

— Может, резиновая акула?

— Нет, крахмальная рыба.

— Я думаю, пара люцианов.

— А не хочешь ли…

На восемь крючков попались два небольших красных люциана с лопнувшими глазами и, из-за быстрого понижения давления, выдавленным через рот воздушным пузырем. Дарлинг бросил их в ящик для наживки, посмотрел на небо, потом перевел взгляд на море. Ни одного плавника, ни одной кормящейся птицы. Пусто.