– Я – ни то, ни другое, я не только желаю однажды возвратить вам это прекрасное дитя, но и подарить вам большую любовь. Только от вас зависит начать со мной счастливую жизнь…
– А что станет с Дофиной? Я думала, что вы любите ее…
– Не стоит бесконечно продолжать эту старую историю. Мадемуазель де Комбер уже давно пора посвятить весь досуг кошке и вышиванию. А я обрету молодость рядом с вами…
Гортензия закрыла глаза, раздавленная безнадежностью. Ее тесть потерял разум, это очевидно. Его страсть к деньгам в союзе со сластолюбием сделали его совершенно безумным. А что можно внушить безумцу?
Какую тяжелую ночь она провела, думая о том, что попала во власть престарелого сластолюбца и не может оградить себя от его опасных причуд! Годивеллу – единственную защитницу, последнее прибежище ее упований – ей, наверное, не вернут. Равно как и мадемуазель де Комбер, у которой – если та хочет жить – нет никаких резонов настаивать на своих правах. Кто же остался в замке, за исключением двух девушек, явно запуганных маркизом? Гарлан, исполнитель его приговоров? Пьерроне?.. Вероятно, его отослали сопровождать тетушку… Долгие часы Гортензия лежала, не смыкая глаз, устремив взгляд на распятие, висевшее на среднике окна, борясь с желанием открыть створки и выкрикнуть ветру имя Жана, как советовал ей в случае опасности волчий пастырь. Но это принесет плоды, если ветер задует с запада. А потоки дождя, бьющиеся в стекла, свидетельствовали, что свирепствует восточный ветер… И потом, позвать его – не значит ли завлечь Князя Ночи в расставленную ловушку? У маркиза слишком острый слух, чтобы не расслышать зова пленницы…
Когда она уснула, уже ближе к утру, у нее созрел своего рода план. Первое, что надо сделать, – попытаться восстановить силы. Надо есть, ибо, когда тело не испытывает ни в чем нужды, сражаться легче. Однако нужно делать вид, будто слабость и болезнь не проходят, чтобы не слишком распалять тюремщика. И второе, что надлежит делать, – молить господа, чтобы помог избегнуть столь ужасной участи.
Три дня и три ночи прошли без сна. От этих бдений, страхов и тревог в ушах у нее шумело, и ей иногда казалось, что она слышит глухие звуки, похожие на те, что в некую ночь раздавались в соседней комнате (то было сразу после ее приезда в Лозарг). Внушив себе, что это весть из мира иного, она почти привычно крестилась, поскольку, в сущности, уже перестала бояться… Да и чем могли испугать ее мертвецы?
Наутро четвертого дня, принеся ей еду, как у него уже вошло в обычай, маркиз пододвинул кресло к кровати больной, уселся и произнес:
– Я пришел вам сказать, что мой внук чувствует себя хорошо и тем самым оказывает нам большую честь, – все это он проговорил с веселым воодушевлением.
– Вы его видели? – спросила Гортензия, и ее сердце бешено заколотилось.
– Да. Вчера. Он действительно великолепен. Но, как я вижу, к вам тоже возвращаются здоровый румянец и телесная бодрость? Сегодня вы снова прекрасны. И думаю, настало время потребовать наконец от вас ответа. Я дал вам три дня на размышление и осмеливаюсь надеяться, что тишина и одиночество вас вразумили.
– Какого ответа вы ждете?
– Не прикидывайтесь дитятей; вы все прекрасно понимаете… Впрочем, ответ прост: согласны ли вы принять меня этой ночью?
– Не слишком ли вы торопитесь? Церковь велит десять дней после родов посвящать молитве и воздержанию, а потому…
– Только женщинам с хрупким здоровьем, а вы мне не кажетесь неженкой. К тому же речь не о том, чтобы сделать вам второго ребенка. Это вызвало бы слишком много пересудов. А о том, чтобы вкусить хоть толику блаженства от прелестей вашей очаровательной плоти, воспоминание о которых преследует меня уже давно. Итак, этой ночью вы покоритесь мне, иначе…
– Иначе?
– Вам недолго останется любоваться восходом солнца.
На этот раз угроза прозвучала вполне ясно. Если Гортензия не пойдет на гнусную сделку, она умрет, причем скоро, поскольку убийца желает воспользоваться родами, опасными для каждой женщины. И все же она не имела ни малейшего желания соглашаться. Пусть жизнь ее прервется, не достигнув восемнадцати лет, но по меньшей мере сама она останется верна своей любви, памяти матери, чудесным образом ускользнувшей из тенет чудовища-брата. Но, что важнее всего – сыну, которого она уже не увидит возмужавшим, никогда не придется краснеть по ее вине, попав в двусмысленное положение. Выбирая смерть, она, впрочем, лишь приближала неминуемую – в этом она не сомневалась – развязку, ибо рано или поздно Фульк де Лозарг нашел бы средство избавиться от сломанной игрушки, которая не могла не наскучить ему… Итак, она приготовилась умереть.
Действовала она спокойно и с должной основательностью. Выпила чашку молока, съела два яйца и немного хлеба. С помощью горячей воды, которую ей приносили каждое утро, с большой тщательностью привела себя в порядок. Потом оделась с ног до головы. Она хотела, чтобы, войдя к ней, маркиз де Лозарг встретился лицом к лицу с вдовой своего сына, взрослой женщиной, полной достоинства, а не с бессильным созданием, млевшим в истоме, доверившись предательски мягкому ложу, не имея иной защиты, кроме жалких батистовых пелен. Одежда женщины с ее длинными панталонами, множеством юбок и тяжелым платьем из жесткой материи сама по себе являлась защитой, своего рода доспехами, способными охладить пыл насильника. Ибо теперь Гортензия приготовилась к худшему.
После родов она стала еще миниатюрнее – казалось, дитя питалось ее плотью; теперь это позволило ей без чьей-либо помощи зашнуровать на себе корсет и надеть под платье гораздо больше нижних юбок, чем бывало. Затем она старательно расчесала щеткой свои длинные волосы, заплела их в косы и обернула вокруг головы короной: такая прическа придавала лицу больше строгости. Наконец она закуталась в широкую шаль и подошла к секретеру.
Ей пришло в голову, что не худо бы написать письмо и бросить его в окно, доверив ветру в надежде, что кто-нибудь его подберет. Хотя этим неизвестным мог оказаться и сам маркиз или один из его людей, что одно и то же. Тогда она приоткрыла тайничок в конторке и взяла дневник, который снова начала вести в последние дни ожидания развязки. Если она желает, чтобы однажды ее трагическая история всплыла наружу, стоило попытаться доверить ее бумаге… даже если дневник и пролежит без движения десятки лет, укрытый от глаз в тайничке…
Она писала большую часть дня. Уже смеркалось, когда она отложила перо, просушила последние строки и захлопнула тетрадь, снова спрятав ее в укромном убежище. А так как она была достойной дочерью своего отца и любила, чтобы во всем царил порядок, обреченная вдова и мать в завершение дел земных написала также завещание, каковое запечатала и положила на видном месте на каминную доску. Разумеется, оно было составлено в пользу ее сына, но некоторые суммы были отказаны Годивелле, Дофине и служителям замка. Жану она оставляла свой секретер и несколько книг, которыми располагала. Затем она встала из-за конторки, пододвинула кресло к окну, села в него и более не двигалась. Распогодилось, ближе к вечеру ненадолго выглянуло солнце, и теперь она решила в последний раз насладиться зрелищем его заката.
Когда около восьми часов вечера вошел маркиз, она все еще оставалась у окна, и он выдержал длительную паузу, созерцая эту черную статую, сидящую очень прямо с четками в сплетенных пальцах. У него вырвался сухой нервный смешок:
– Я уповал, что вы меня встретите по-другому.
– Знаю. Вы надеялись, что найдете раздавленную ужасом женщину, которую боязнь смерти низвела до положения покорной жертвы. Но я – графиня де Лозарг, и этого в свое время добивались именно вы. Никогда вам не видеть меня у ваших ног!
– Так, значит, вы сделали выбор.
– Я выбрала смерть, как на моем месте поступила бы и моя мать. У нее по крайней мере было передо мной то преимущество, что она раз и навсегда освободила бы меня от знакомства с вами… А это многого стоит.
– И прекрасно. Вы так решили. Я буду долго рыдать на ваших похоронах, а потом, надеюсь, забуду вас…
Когда он затворил за собой дверь, сделав это с необычной для него осторожностью, словно в этой комнате уже находился гроб и горели погребальные свечи, Гортензия поняла, что приговор обжалованию не подлежит и пора приготовиться к неизбежному… Она не знала, ни когда, ни как подкрадется к ней смерть.
