помещался в одном из красивейших парижских особняков.

– Столь же строгим, согласна. Но разница все-таки есть? Могу поспорить, что ваш дядюшка даже не полюбопытствовал, хорошо ли вы здесь устроены. Милый мой Фульк, вы неисправимы. Кроме вашего Лозарга, вас ничто не трогает. Он всегда будет вашей обетованной землей, не сравнимой даже с королевскими палатами.

– Здесь мой дом. Для меня этим все сказано. Что касается племянницы, я полагал, что она свыкнется с жилищем, которое ее мать столь долго считала своим…

– …Однако вряд ли смогла бы с ним примириться, попади она сюда сейчас… если бы такова была господня милость!

Горячая волна благодарности поднялась в душе Гортензии. Она почувствовала, что часть ее сердца уже принадлежит этой женщине, такой любезной, человечной и всепонимающей, способной предвосхитить чужие упования, горести и сделать их своими. Она стала подыскивать слова, могущие выразить эту признательность, не оскорбляя маркиза, но не нашла подходящих. Мадемуазель де Комбер угадала ее замешательство и тотчас поднялась с места, сказав:

– Оставим этих господ, малышка, и пойдем поболтаем в мою комнату. Я чувствую себя немного усталой.

И вот Гортензия стала проводить целые вечера на низком стульчике у огня напротив мадемуазель Комбер, а та, закутавшись в красивый шелковый, подбитый мультоновой тканью пеньюар, без конца расспрашивала ее о прошлой жизни, родителях, их привычках, празднествах, что они задавали, их знакомствах и даже о драгоценностях и туалетах Виктории.

Девушка отвечала с несказанным наслаждением. Было так приятно вновь переживать радостные дни прошлого, делать их осязаемыми для внимательной слушательницы, говорить о навеки потерянных людях, не ожидая неодобрительных замечаний. Она чувствовала, что становится ближе к ним; ее сиротство уже не казалось ей столь безысходным. Однажды вечером она даже осмелилась задать вопрос, который ее давно преследовал, теперь же, когда она вспоминала о последних днях барона де Берни и его супруги, мучил особенно:

– Существует нечто, недоступное моему пониманию. Ведь дядя терпеть не мог моего отца, не так ли?

– Да, бедное дитя, в этом нет никаких сомнений.

– Я поняла это. Но поняла бы лучше, если бы его ненависть была связана со смертью моей матери. А между тем мне кажется, что маркиз ставит ему в упрек не столько это, сколько то, что он, богатый выскочка, осмелился взять в жены одну из Лозаргов?..

– Здесь вы не заблуждаетесь, – задумчиво, как бы уйдя в себя, проговорила Дофина. – Видите ли, ваша матушка умерла для него в ту самую минуту, когда избрала в спутники вашего отца. А мертвую убить нельзя…

– Но мне говорили, что он все же очень любил ее. А того, кого любишь, не так-то легко изгнать из своего сердца.

– Все верно, только он любил ее… даже слишком! А посему – совершенно недостаточно.

– Разве можно, любя слишком сильно, любить недостаточно?

– Так бывает, если любить лишь ради себя самого… а не ради того, к кому питаешь склонность. Однако вы еще слишком юны, чтобы разобраться во всем этом, – заключила мадемуазель де Комбер, возвращая беседе тот веселый, с легким оттенком игривости тон, что стал уже привычным.

В другой вечер Гортензия, смеясь, спросила свою собеседницу, почему та никогда не задерживается после ужина в большой зале в компании маркиза, что было бы так естественно. В самом деле, каждый раз повторялась одна и та же сцена: чуть только трапеза заканчивалась, гостья вставала из-за стола и, учтиво извинившись, отправлялась к себе в сопровождении Гортензии под насмешливым взглядом маркиза, который, однако же, никогда не удерживал ее.

– Ему прекрасно известно, что я не выношу этого Гарлана, от которого он без ума, – объяснила она Гортензии. – Я готова признать, что он – кладезь премудрости, что он вкладывает истинную страсть в воссоздание истории Лозаргов, наконец, что благодаря ему бедняжка Этьен выучит хоть что-нибудь, и это для него большая удача, особенно если учитывать, как мало денег у моего кузена. Но он мне не нравится, и нет никаких причин предполагать, будто здесь что-либо может измениться. У него такой вид, что ему впору ворон распугивать вместо чучела!

– Но и вправду, как же так? Библиотекарю надо платить, репетитору – тоже. Каким образом изворачивается дядя?

– Он не платит ни за то, ни за другое. Счастье проводить годы в Лозарге и отведывать блюда, изготовленные Годивеллой, представляется ему вполне достойной платой.

– А господин Гарлан согласен на это?

– Совершенно, и притом изначально. Гарлан – часть наследства, оставленного старым маркизом. Более двадцати лет назад, в самом начале века – не просите вспомнить точную дату, у меня на них вовсе нет памяти, – так вот, именно тогда старый маркиз во время облавы на волков под Ориаком нашел его, полумертвого от холода и голода. Думаю, он так и не смог узнать, откуда, собственно, явился этот оригинал, однако его имя позабавило старика… да и горб тоже.

– Горб?.. Он был таким бессердечным?

– Не более других. Но разве имя «Гарлан» вам ни о чем не говорит?

– Ни о чем. А должно?

– Увы, – вздохнула мадемуазель де Комбер. – Сразу видно, что очаровательная Виктория немного рассказывала вам об истории вашего семейства. А что касается Годивеллы, ей просто недостало времени познакомить вас с этим курьезом, иначе вы бы уже все знали. Ну так вот, дорогая моя, когда шла Столетняя война и к англичанам отошла часть Оверни, Лозарг по малолетству своего сеньора попал в руки некоему рыцарю с большой дороги, хромому, горбатому и злому как черт. Он овладел замком, воспользовавшись предательством одного из слуг. Этот бандит распоряжался здесь четыре или пять лет, между тем как тогдашний юный Фульк приобретал крепкие мышцы и ловкость во владении мечом. Юноша поклялся уничтожить негодяя, который убил его мать и принудил его самого к бегству. Но не смог осуществить свое намерение: в один прекрасный день Бернар де Гарлаан исчез, и никто не смог сказать, куда он делся.

– Бернар де Гарлаан? Именно так?

– В том-то и дело! Нашего зовут Эжен, и он пишет свое родовое имя с одним «а», однако покойный маркиз нашел сходство весьма забавным. Но главное, его увлекла мысль привезти нового Гарлана в замок…

– И это после того, как тот, другой, оставил по себе такую память? Он не опасался пробудить…

– Что? Старый призрак? Этот субъект, по крайней мере, вполне безвреден. Что до маркиза… Он был весьма скептически настроенным старцем, усердным читателем господина де Вольтера и не верил ни в бога, ни в черта.

– Боюсь, что дядя во всем на него похож, – вздохнула Гортензия. – Он не посещает церковь. И слышать об этом не желает.

– Ах, знаю, знаю! Однако не думайте, что он – какой-нибудь атеист. Просто после трагической гибели вашей тетушки он насмерть разругался с аббатом Кейролем, бывшим кюре этой деревушки, отправлявшим службу и в замке. В чем причина ссоры, понятия не имею. Когда человек настолько тщеславен, гроза может разразиться из-за любого пустяка. Отсюда его упрямый отказ ходить в церковь и то, как он поступил с часовней. Но все же, – сказала она, и улыбка, на краткий миг покинувшая ее лицо, вновь засияла на нем, – я не оставляю надежды однажды склонить-таки его к мировой. Я ведь его знаю не первый год!

– Ох, я была бы счастлива несказанно! – вскричала Гортензия с искренним жаром. – Но до этого пока далеко, а я бы так хотела пойти завтра к мессе!

– И правда. Вы еще только оправляете перышки после монастыря, и месса для вас – большое дело. Нас же в горах она занимает меньше, особенно зимой, когда из-за снега трудно добраться до церковного порога. Однако, коль скоро при мне мои сани, мы отправимся вместе…

От радости Гортензия бросилась ей на шею, и обе женщины горячо обнялись.

– Воистину, – произнесла Дофина, которую позабавила порывистость Гортензии, – вам нетрудно доставить удовольствие! Но теперь идите спать. А я прикажу, чтобы все было готово к восьми часам.