императора. Потрепав юношу по щеке, Его Величество с улыбкой заметил:
– Дорогой мой мальчик, женитесь только на немке. Немки – лучшие женщины в мире: нежные, добрые, наивные и свежие, как розы.
Судя по довольному виду императора, можно было сделать вывод, что он нарисовал портрет вполне конкретной женщины…
После утреннего туалета Наполеон вернулся в покои супруги, а к полудню приказал подать завтрак прямо в спальню. Им прислуживали, мило улыбаясь, фрейлины императрицы.
Весь остаток дня французский император был вежлив, весел и обаятелен. А вечером в кругу друзей он заявил:
– Она делала это, смеясь!
И он подробно живописал испытанное наслаждение, не забыв упомянуть о девственности Марии- Луизы.
Двадцать девятого марта императорский кортеж, покинув Компьень, выехал в Сен-Клу, где первого апреля при большом стечении народа и в присутствии всего двора было отпраздновано заключение гражданского брака между французским государем и австрийской принцессой. А уже второго апреля, в яркий солнечный день, императорская чета прибыла в столицу.
Однако парижане довольно холодно встретили австриячку. Люди не выказывали бурной радости при виде Марии-Луизы, ибо многие еще не забыли, как на площади Согласия обезглавили Марию-Антуанетту. Немудрено, что приезд во Францию ее племянницы пробудил у горожан множество плохих воспоминаний. Радовались только аристократы. Собравшись в галерее Лувра, они искренне приветствовали новобрачных. Одних побуждали к этому дорогие сердцу мысли о прошлом, других – надежда на прочный мир, третьих – сам вид счастливой четы…
Наполеон был наверху блаженства. Вечером он написал побежденному им совсем недавно в сражении при Ваграме императору Францу полное признательности письмо, где называл своего адресата «дорогим братом и тестем».
«Дочь Вашего Величества здесь уже десять дней. Она – воплощение всех моих надежд, – восторженно писал Наполеон. – И вот уже два дня я доказываю ей свои нежные чувства и получаю от нее доказательства такой же нежности ко мне. Эти чувства соединяют нас – мы отлично подходим друг другу. Я составлю ее счастие, а своим я обязан Вам, дорогой брат мой и тесть. Позвольте поблагодарить Вас, Ваше Императорское Величество, за великолепный дар, который я получил из Ваших рук. И пусть Ваше отцовское сердце радуется счастием Вашего дорогого дитяти…»
Со своей стороны Мария-Луиза тоже известила отца о своей судьбе.
«Я не смогу в достаточной мере возблагодарить Господа за ниспосланное мне столь огромное счастие», – писала она в Вену.
Однако все кончилось, когда наступило время поражений, когда рухнула великая Империя и когда из жизни Марии-Луизы навсегда исчез человек, которого, по ее словам, она так нежно любила. И так же просто, как ее сердце некогда приняло ненавистного с детства Наполеона, она подарила себя любовнику, который заставил ее забыть даже о долге матери…
А пока…
Истинная дочь своего отца, Мария-Луиза за несколько недель стала искусной любовницей, отличавшейся (что особенно нравилось Наполеону) богатой фантазией. Одержимый мечтой о наследнике, он увлекал императрицу на огромное ложе и прилагал все старания, дабы оплодотворить ее. И она дарила ему восхитительные ночи – правда, несколько утомительные для человека его лет, несущего к тому же бремя власти. По утрам великий император вставал с трудом. У него болела голова, он покачивался, как пьяный, и смотрел на окружающих едва ли не с отвращением. Разумеется, ему совершенно не хотелось заниматься делами Империи. Но это переутомление не умеряло любовного пыла государя. Для него не было тогда ничего важнее, чем зачать наследника, и он иногда ублажал императрицу несколько раз в день.
Зная, как страстно он хочет сына, Мария-Луиза очень скоро довела вполне здорового сорокалетнего мужчину до совершенного изнеможения…
Что было тому причиной? Безудержный темперамент восемнадцатилетней женщины? А может, строгий наказ отца, который она покорно выполняла? Ибо Мария-Луиза отправилась во Францию с определенной миссией. Отец поручил ей извести Наполеона, лишить его физических сил и рассудка и, приблизив тем самым конец тирана, освободить от него Европу.
Правда ли это? Трудно сказать. Однако в течение четырех лет она вела себя так, словно и впрямь осуществляла коварный план австрийского императора…
Драматические ночи
Последняя брачная ночь Аттилы
– Наверное, боги скоро заберут меня к себе. – Аттила с грохотом поставил кубок на стол, и Эдекон, верный слуга, повинуясь только ему одному понятному знаку господина, вновь наполнил его. Раб и хозяин были вместе уже столько лет, что Эдекон осмелился спросить:
– Вы видели вещий сон?
– Нет, – глухо проговорил вождь гуннов, прозванный врагами-христианами Бичом Божьим, – но я ничего больше не хочу. Ничто не тешит меня, не забавляет, не заставляет мою кровь быстрее бежать по жилам. Жизнь больше не нужна мне, а я не нужен жизни. Пускай сыновья… – тут Аттила едко усмехнулся, – пускай сыновья попытаются заменить меня и на поле брани, и в походах, и в переговорах с римлянами.
Эдекон только горестно вздохнул. Аттиле было уже шестьдесят, и своим отпрыскам – а их у него насчитывалось шесть десятков, точно по числу прожитых лет, – он, разумеется, казался цеплявшимся за власть стариком. Пять главных сыновей вождя горели желанием поскорее разделить созданное отцом государство. Они постоянно грызлись между собой, то и дело хватались за мечи и даже подсылали друг к другу убийц. И только Эллак, шестой и самый любимый сын, не участвовал в сварах и держался уверенно и независимо.
– Эллак, конечно, надеется прибрать все к рукам. Ну, это и понятно. Он ведь старший… Ты знаешь, Эдекон, как я всегда относился к нему. Он умен, смел, хитер, ловок. Он прекрасный воин. Но с недавних пор я стал…
Тут Аттила внезапно умолк и резким жестом приказал слуге удалиться, решив, что слишком уж разоткровенничался.
– Ох, годы, годы, – пробормотал он, когда Эдекон, низко поклонившись, вышел. – Раньше я не был таким болтливым. Болтливым, как женщина. Я знаю, что Эдекон не предаст меня и не посмеет смеяться над моими страхами, но незачем посвящать его в свои секреты. Иначе когда-нибудь я заколю его собственной рукой – а слуга он хороший. Так что пускай лучше не ведает о том, что я боюсь родного сына. Глаза Эллака горят алчностью, и он едва сдерживается, чтобы открыто не предложить мне объявить его наследником.
Аттила в гневе вскочил с ковра, на котором, по обычаю кочевников, сидел, скрестив ноги, и пнул пустой кубок. Тот скатился с низенького подобия стола (гунны заимствовали кое-что у европейцев, хотя им бы этот стол показался просто доской, брошенной на кошму из овечьей шерсти) и остался лежать на глиняном полу. Вождю хотелось вина, но слугу он звать не стал. В последнее время Аттила полюбил одиночество и справедливо полагал это признаком надвигавшейся старости.
– Но я не обрадую его. Я не стану по доброй воле уступать Эллаку свое место! Пускай набирается терпения и ждет, как ждал когда-то я. Да, мальчик коварен, но я не буду поворачиваться к нему спиной, и ему не удастся накинуть на меня удавку. Я же убивать его не собираюсь. В конце концов, моя империя – это такой лакомый кусок, что Эллака можно понять…
Два года назад Аттила потерпел едва ли не первое в своей жизни поражение, и ему даже пришлось спасаться бегством. Противником его тогда был Аэций, предводитель племени венетов. Много лет назад Аттила и Аэций дружили и даже клялись никогда не сходиться на поле брани. Мальчишество! Аэций не пощадил никого из захваченных им в плен приближенных своего давнего друга, и Аттила сполна расквитался с ним за это, когда спустя полгода после поражения собрался с силами и ударил по венетам. Он захватил Конкордию, Верону, Падую и гнал врагов до тех пор, пока они не укрылись на островах, затерянных среди гнилых и распространявших лихорадку вод лагуны. Аэций вскоре умер, и Аттила очень разозлился, узнав об этом, и даже велел обезглавить нескольких пленников, которых прежде собирался помиловать, –
