— Но вы же могли нажать на «Отменить», и текст появился бы снова, — заметил Арно. — Вы не могли этого не знать.

— Естественно, я это знаю, но тут-то вступил в силу закон подлости. Когда я уже собрался кликнуть на эту иконку, было десять минут четвертого, и все компьютеры в нашем отделе отключились. Если вы не в курсе, мой дорогой Арно, то сообщаю вам, что когда компьютер отключается, слишком поздно жать на «Отменить».

— И у вас не осталось копии?

— Вот именно что осталась, но закон подлости был доказан еще раз. Обливаясь потом, я переворачиваю все ящики, нахожу копию, бросаюсь к первому же работающему компьютеру, вставляю дискету, и на экране появляется: «Невозможно прочитать дискету. Хотите отформатировать?»

— Вот ведь не везет так не везет, — посочувствовала Режина.

— Да уж.

— И что?

— Ну, я плохо себе представлял, как я звоню Морелли и спрашиваю: «В случае отмены предпочтительного права подписания, на чем мы сошлись по поводу максимума резервных документов?» Он бы счел меня невменяемым и через час позвонил бы в Ragendorf.

— А было ли продолжение?

Николя много бы отдал за то, чтобы не было. Он уже видел в Маркеши нормального человека — слишком человечного и способного на ошибки, чтобы отнестись к нему даже с некоторым уважением. Но вместо этого Маркеши произнес «да», которое еще долго резонировало, чтобы подогреть интерес слушателей.

— Даже если осталась хоть малейшая возможность выкрутиться, следовало попробовать. Я создал новый файл и один за другим обдумал все пункты контракта. В экстренных случаях то, что мы называем памятью, неожиданно становится очень точным инструментом, возможностей которого мы до сих пор не знаем. Сегодня впервые в жизни я по-настоящему разговаривал со своей памятью, я громко обращался к ней, мягко расспрашивал, как ребенка, которого надо приручить. «Если сектор увеличивает капитал группы на 10 %, после 2 % дополнительных вычислений за аудит, капитал вырастает на 32 %, а капитал внешних инвесторов соответственно X на 13 %, Y — 12 % и Z — на 7,5 %». Если мое подсознание было причиной катастрофы, это же самое подсознание отправилось на поиск информации туда, где она хранилась. «Франко просил… 22 %, а у нас законный максимум 15. С пятым параграфом в качестве ограничительного условия мы получаем большинство в две трети плюс одно место». Я переживал это странное ощущение, будто прогуливаешься в старом ангаре, где свалены миллиарды карточек, ища нужную при свете факела. Но это нужно было сделать, иначе мир бы обрушился, во всяком случае мой. Не знаю, благодарить ли мне Бога, Зигмунда Фрейда или родителей, которые в детстве пичкали меня рыбой, но результат всех этих усилий отправился по электронной почте в Милан вот уже два часа назад. Франко позвонил мне и сказал, что, по- видимому, его шеф со всем согласен. И вот я, верный своему долгу, вместе с вами готов выпить по второму пастису.

Для Николя хуже всего была заключительная часть. Зачем Маркеши надо обязательно заканчивать сказания о своих подвигах словами: «И вот я, верный своему долгу, вместе с вами готов выпить по второму пастису?» Мол, сразу после спасения мира он поспешил обрадовать своим присутствием их, простых смертных, потрясенных этой смесью блеска и скромности. Николя не мог этого так оставить.

— Долгие годы Александр Солженицын писал тысячи страниц с неотступной мыслью об аресте. Чтобы сэкономить бумагу и спрятать свои тексты от КГБ, он писал все в зеленые блокнотики — белой бумаги не было — на каждой странице по шестьдесят строк микроскопической каллиграфии. Когда его отправили в ГУЛАГ, ему было сорок два года и он страдал раком легких. Все восемь лет в лагере у него не было бумаги, но он продолжал писать… ничего не записывая. «Люди просто не подозревают ни о своих способностях, ни о возможностях своей памяти», — позже скажет он. Чтобы научиться запоминанию, он составлял стихи по двадцать строк и заучивал их наизусть день за днем. Он помогал себе четками, которые надзиратели согласились ему оставить, — каждое звено представляло собой определенное количество стихов. Так он запомнил двенадцать тысяч стихов и десять дней в месяц проводил за повторением, чтобы сделать из своей памяти уникальный инструмент. И благодаря этому «инструменту», а также смелости, таланту, силе к сопротивлению он смог «написать» свои произведения, сохранить их в памяти в течение всего заключения и восстановить их слово в слово годы спустя. Александр Солженицын пережил три главных бедствия века — войну, лагерь, рак. Больше чем за восемьдесят лет его каллиграфический почерк так и не изменился.

Вместо того чтобы пожать ему руку, Маркеши только покачал головой, вставая из-за стола. День еще не кончился, у Николя горели внутренности, так ему хотелось выпить, но не здесь и не сейчас. Он прекрасно знал, где и с кем.

Во имя чего он должен отказываться от Лорен и взгляда ее голубых глаз? Из-за утренней головной боли? Из-за усталости, наваливающейся часов в одиннадцать утра? Ему сорок лет, он еще молод, он уже стар, у него достаточно опыта, но и есть чему поучиться, все только начинается, и рано отказываться от чего бы то ни было. Зачем ему эта мудрость, которая, едва он открывает глаза, ставит его на место? Зачем жить, если его упоение не превалирует над всем остальным? В день Страшного суда Бог простит ему все, кроме того, что он недостаточно насладился этим странным даром, которым Он наградил всех людей. Еще до рассвета Николя займется любовью с Лорен, и тем хуже, если при пробуждении он опять испугается жизни. В конце концов, кто может поручиться, что завтра будет новый день?

— Алло, Лорен? Я тебя отвлекаю?

— Вовсе нет, я как раз хотела выпить в компании господина, который сделает все, что я пожелаю.

— Через двадцать минут в «Линне»?

— Может, лучше пойдем в отель? Если нам придет охота поласкать друг друга, придется быть очень точными в описании того, чего конкретно хочется.

Такое заявление не требовало ответа. Как можно не согласиться с подобной программой? Он попытался угадать, чем она занимается именно в этот момент. Воображение по очереди давало ему послушать детские крики, вокзальные громкоговорители, шепоток подружки, мужские вздохи. Николя — жертва странного любовного миметизма — в результате сам пристрастился к скрытности — наивный способ дать понять Лорен, что они сделаны из одного теста. Прошлой ночью, усталые, откинувшись на подушки, они развлекались, описывая, кто они не. Игра родилась сама собой, в объятиях:

— У тебя руки не хирурга.

— А у тебя духи не матери семейства.

— А у тебя плечи не как у пловца.

— А ты одеваешься не как учительница.

— А у тебя шерсть не как у латиноамериканца.

— А ты занимаешься любовью не как девушка с Севера.

— Ты не Шерлок Холмс.

— А ты не Мата Хари.

За неимением лучшего, он создавал ее образ по своему настроению — то она была матерью семейства с кучей ребятишек, которых она в шесть вечера бросала на снисходительного мужа, чтобы утолить свою жажду вина и одиночества. То куртизанка, весь Париж был полон ее любовников, и иногда прогуливающиеся по берегам Сены видели проплывающее тело одного из этих несчастных. То соседкой по лестничной площадке, которая проявила чудеса изобретательности, чтобы это от него скрыть. С такой девушкой все возможно.

Через два часа, когда они растянулись на кровати и смотрели новости по CNN, она прикорнула у него на плече, уставившись на демонстрацию военных сил в дальних странах. Пока еще совсем не стемнело, Николя мог рассмотреть Лорен в угасающем свете дня. Тело чуть более округлое, чем ему показалось накануне, — нельзя сказать, что ему это не понравилось. Полноватые ноги и ягодицы, округлые бедра, груди, волновавшиеся при малейшем движении. Формы, обладавшие грубой красотой африканских идолов и вызывавшие дикие желания. Все, что он был не в состоянии оценить накануне из-за изрядного количества алкоголя и пав жертвой неизбежного хаоса первого раза. Одетая Лорен представлялась горожанкой, знающей коды и жесты. Обнаженная — она походила на крепко сбитую деревенскую женщину. Обнимая ее,