вообще не выносили из бани.
В то же время баня была наилучшим местом для гаданий, особенно на Святках. Самые отчаянные девушки, собравшись гурьбой, отправлялись сюда гадать на женихов. Задрав юбки, кто побоязливее, совали в банное окно, а кто побойчее – в дверь голый зад. Если банник проведет по нему своими железными когтями, девушка выйдет замуж в этом году, но жить будет бедно, голодно и холодно, и муж будет бить ее; если банник погладит ее мягкой, поросшей шерстью лапой, – и замуж выйдет, и жить будет хорошо, и муж будет любить. Ну, а если он ее не тронет – оставаться ей этот год в девках. Предприимчивые парни, узнав, что девки собираются гадать, забирались заранее в баню, запасшись вилами. Можно было гадать точно таким же образом и в овине: овинник точно так же знал будущее, как и вообще вся нежить.
Видимо, следует объяснить, откуда набралось столько нежити вокруг крестьянина. Когда Сатана в своей гордыне восстал против Бога, в битве с архангелами он был сброшен вместе со своим воинством с небес и провалился сквозь землю, в преисподнюю, сломав себе при этом ногу. Поэтому все черти прихрамывают. Но часть нечисти застряла на земле, там, куда упала: в лесу (лешие), в болотах (болотники, а некоторые говорят еще, что и кикиморы болотные), в поле (полевички и межевички), в воде (водяные), в овинах (овинники), в банях (банники), во дворах (дворовые), в домах (домовые). Немытики, которые оказались поблизости от людей, постепенно привыкли к ним и даже исправились нравом: ближе всех живший к человеку домовой оказался и самым добродушным, с дворовым тоже можно было ладить, можно было договориться даже с жившими на отшибе овинниками и банниками. Правда, леший, оказавшийся далеко от человека, большую часть года все же был не так опасен, и только на Егория Осеннего (26 ноября старого стиля) в лес ходить нельзя было ни под каким видом: перед тем, как провалиться на зиму под землю, леший становился просто невменяемым. Да оно и понятно, кому же это понравится – из зеленого привольного леса да в преисподнюю. В остальное же время года это был просто большой шалопай и почти безобидный хулиган; отчаянный любитель карточной игры (вся нежить чрезвычайно азартна), он мог в пух и прах проиграться и тогда перегонял все зверье из своего леса к выигравшему соседу, так что охотнику уже нечего было делать в лесу. Любил леший петь без слов в лесу, свистеть оглушительно, неожиданно пугая жадных до ягод и грибов баб, любил покружить по лесу на одном месте неопытного человека. Опытные-то знали, как с этим справиться: нужно только переобуть правый лапоть на левую ногу и левый на правую, вывернуть наизнанку зипун или армяк и шапку, поменять рукавицы с рук – и дело сделано. Леший мог стать и меньше самой маленькой травки, и вырасти с самое высокое дерево, но обычно он показывался людям под видом обыкновенного мужика, только волосы у него были зачесаны на одну сторону, чтобы скрыть карнаухость. В общем-то привыкшая к людям нежить даже не исполняла своего главного назначения: вводить людей I в соблазн и грех, чтобы овладеть их душой, чем и занимались те черти, которые оказались в преисподней и время от времени выходили в мир (для этого им выдавались деньги из кошеля Иуды, сидевшего в аду на коленях у Сатаны).
Теперь нужно рассказать о планировке русской деревни. В великорусских областях деревня, как правило, выстраивалась в определенном порядке вдоль улицы, лицом к ней, а огороды сбегали к речке, озеру или оврагу, около которых и старались поставить деревню. Небольшие деревни строились в один «порядок» и тогда по другой стороне улицы ставились амбары. Деревни побольше ставились в два порядка, образуя два ряда домов вдоль улицы. Между домами или группами домов устраивались широкие проулки, прогоны, обычно не застраивавшиеся. Крошечные поселения в одно-два хозяйства назывались хуторами, а на Урале и в Сибири – заимками. Маленькие деревушки, отпочковавшиеся от больших, назывались выселками; например, помещик мог выселить на выселки, на неудобное и необжитое место строптивых крестьян. Помещичья деревня, в которой не было церкви, называлась сельцом. Огромная деревня в десятки, а то и сотни домов, образующих несколько параллельных улиц с проулками между ними, в которой была церковь, называлась уже селом.
В деревне никаких общественных заведений не было, если не считать таковым какой-нибудь тихий проулок, где на траве-мураве, на груде бревен устраивала сельская молодежь вечерние гулянья-«токовища» и где до поздней ночи звенели песни и смех и слышался топот от плясок. Зимой для этих вечёрок нанимали в складчину избу у какой-нибудь старухи бобылки или вдовы, разбитной бездетной солдатки. Сюда девушки, а то и молодухи, еще не родившие детей, собирались с прялками и швейками якобы для работы, но приходили парни с немудренным угощением (каленые орехи, дешевые пряники-жамки) и прялки откладывались в сторону.
Овины, клуни, гумна, риги выносились далеко за деревню, где около них выкладывались одонья необмолоченного хлеба. Сама же деревня обносилась околицей, примитивными пряслами из жердей, а в концах улицы на вереях устраивались такие же жердяные ворота, постоянно закрывавшиеся. Это делалось для того, чтобы скотина, ходившая по улицам, не могла выйти за пределы деревни и потравить посевы. За околицей, вблизи деревни, находилась и толока, выгон для пастьбы скота.
Большие села, в отличие от деревни, имели центральную площадь, на которой располагались церковь, волостное правление, кабак, лавка или даже несколько лавочек для торговли необходимым для крестьян мелким товаром и простыми деревенскими лакомствами. Возле церкви, примыкая к ней, находилась «поповка», выделенная государством, помещиком или самим селом земля под усадьбами церковного причта: священника, дьякона и дьячков. Возле церкви обыкновенно было и сельское кладбище: возле стен храма хоронили духовенство и прихожан побогаче и поуважаемей, остальным рыли могилы поодаль. Заросшее деревьями и кустами сирени кладбище окапывалось рвом с валом или обносилось изгородью, чтобы сюда не забредал скот.
Необходимейшей принадлежностью деревни были колодцы, своеобразные общественные центры. Один колодец мог быть на всю небольшую деревню, или на несколько усадеб, иногда же наиболее рачительные хозяева рыли колодец у себя на огороде, но, как правило, на краю его, выгораживая колодец таким образом, чтобы к нему был доступ с улицы и за водой могли приходить соседи. Рыли колодцы специалисты- колодезники, артелями ходившие по деревням. Проблема была не столько в том, чтобы вырыть сам колодец и укрепить его деревянным, лучше всего дубовым срубом, сколько в том, чтобы найти водяную жилу. Старший в артели, обычно старик или пожилой мужик, искал воду с помощью специальной рогатки, лозины, очищенной от коры и разделявшейся на две равные веточки. Лозу легко зажимали в ладони и, держа ее параллельно земле, ходили туда-сюда по улице, ожидая, когда, под влиянием тока воды, она повернется. Сейчас лозу с успехом заменяют две изогнутых под прямым углом проволоки. Нужно подчеркнуть, что поворачивается лоза или проволоки в руках не у всякого человека, что и было неоднократно проверено автором этих строк, которому самому пришлось искать место для колодца.
Кроме того, поздно вечером смотрели, где гуще садится роса, где раньше всего и гуще начинает оседать туман. Да, наконец, для чего-то же есть и интуиция искушенного человека...
Над неглубоким колодцем устраивался журавль. Возле колодца, на некотором удалении, в землю глубоко врывался столб с рассошиной на конце, и в рассошине на шарнире ходила прочная неравноплечая жердь. На коротком ее конце закреплялся массивный груз, например, обрубок бревна, на другом с помощью крюка цепляли длинный шест. Женщина цепляла ведро за шест и опускала его в колодец, а затем легко поднимала полное ведро, уравновешенное грузом на конце журавля. Для глубоких колодцев журавль не годился: слишком длинный должен быть шест и слишком высокий столб. Здесь устраивался на двух столбах ворот из короткого бревна, на конце которого крестообразно закреплялись две крепкие палки-ручки или даже делалось деревянное колесо со спицами. На ворот наматывалась цепь, на конце которой висела окованная полосовым железом бадья, ведра на два – два с половиной. Качнуть поднятую бадью, чтобы она стала на край колодезного сруба, одновременно слегка отпустив цепь, не так просто: автор в детстве чуть не лишился руки, упустив в колодец тяжеленную бадью. Воду берегли от загрязнения, поэтому обычно над колодцами с хорошей водой устраивалась сень, навес на столбах, либо же колодец закрывался крышкой. К колодцам по воду собирались женщины, надолго задерживавшиеся здесь. Это было что-то вроде женского клуба: здесь делились новостями, судачили о мужьях, перемывали косточки товаркам. Колодец был чтимым местом: во-первых, сюда могла забраться еще одна нежить, также называвшаяся колодезником, либо водяной, который мог утащить неосторожную женщину в колодец; во-вторых, по состоянию воды в колодце осенью судили о погоде на зиму: если вода волновалась, зима будет ведренной, метельной. В-третьих, колодцы посвящались чисто народной святой, Параскеве-Грязнухе, которую иногда путают с Параскевой-Пятницей. Имея в виду все это, сень над колодцем иногда увенчивали крестом. Ходили по воду и на родник куда-либо за деревню, на реку. Конечно, из дальнего родника воду носили только для питья. Родники сообща благоустраивали: расчищали, ставили
