глухие.
— Волков бояться, в лес не ходить! — возразил энергично Лузин. — А лес, Александр Леонтьевич, советской власти, сам видишь, нужен как воздух.
— А скажи мне, Степан Иванович, почему крестьянство-то мы зорим? — тихо спросил Шустов. — Своих же кормильцев рубим под корень… А самое главное, нет числа таким дровосекам, и все оне копятся, все копятся…
Молчал начальник лесопункта Степан Лузин. Прищурил глаза, глядел в одну точку и слушал Шустова:
— Был, значит, у крестьянства царь Николай Второй, и была у него единая власть. Где единая власть, там и порядок. Нынче власть сразу у многих, у всяких и разных. И всяк свои мысли кладет во главу угла, кому что придет в голову. Не стало у нас в России порядка…
— Не крепка, значит, наша власть, Александр Леонтьевич? — засмеялся Лузин.
— Не то чтобы не крепка, а рассыпчата! От огня и воды камень трескает, одна дресва остается. Потому я и вышел из партии. Прошли вы огни и воды, а перед медными трубами вам не выстоять… Мало кто удержался в рамках перед медными трубами.
— А царь? — Лузинские глаза смеялись.
— Царю, Степан Иванович, медные трубы были положены по штату! Для одного народ ничего не жалел, готов был на любую музыку… Мужик потому за царя и держался.
Лузин посерьезнел и возразил:
— Ну, положим, Гаврило с Данилом не больно-то и держались. Наоборот!
— А ныне оба на Соловках либо в Печоре локти грызут.
Но Лузину было не до политических споров. Вологда требовала от него лес, десятник нужен, и он повторил предложение:
— Принимай, Александр Леонтьевич, должность! Остальное и прочее я беру на себя.
В горле у Шустова застрял горячий комок. Не зная, чем выразить облегчающую благодарность, он покашлял тогда, приготовился сказать Лузину что-то хорошее, но в контору зашли двое высланных украинцев.
Считая дело окончательно решенным, начальник подал Шустову бланки учетных документов:
— Принимай, Александр Леонтьевич, покамест по кубатуре, в сортиментах разберемся позднее.
Кладовщик в тот же день выдал Шустову под расписку стальное клеймо на березовой ручке и складной в медной оправе аршин. Надо было срочно клеймить торцы дерев, обмеривать и сортировать свежую древесину, вывезенную усташенскими мужиками.
Ночевали в ту ночь вместе со всеми, но жилье выделили тоже вскоре и почти по-царски: Лузин приказал отгородить в бараке угол в одно окно. Половину места занимали широкие нары, на коих цыганские способом сложили подушки и одеяла. Вторую половину занимал стол, тесанный топором, да такая ж скамья. Еще оставалось место под умывальник, и шевельнуться, повернуться, ничего не задев, было совсем невозможно.
Александр Леонтьевич был рад и такому жилью. Со всем стараньем старорежимного подрядчика он приступил к новой работе. И та дорожная ночь была давно позади… Шла последняя, Страстная неделя поста, когда на восьмой версте объявился шибановский Павел Рогов. Мужик стоял перед Шустовым с просительным видом, с топором за поясным ремнем, с котомкой на широких плечах. Шустов не скрыл радости:
— Ты, Павел Данилович, с подводою или так?
— Один.
— Значит, без лошади. Бери моего коня и дровни! Подсанки тоже подыщем. Надолго ли, если не трудно ответить?
— Трудно, Александр Леонтьевич! — признался Павел. — Трудно ответить… Хотел на вовсе… Пойду на любую делянку… Не дают дома-то жить!
Десятник, подобно начальнику лесопункта, не стал вникать в подробности, а взял да и показал новичку место в бараке.
Павел не разучился валить и возить лес… Но когда начала таять лежневка, Шустов неожиданно переменил собственное решение, послал его в пилоставку, чтобы тесать топорища, насаживать топоры и точить поперечные пилы для украинских лесорубов. Павел вначале заерепенился, считая все это стариковской работой. Вмешался сам Лузин, начальник, убедил, что дело это сейчас важнее всего.
— Платить будем на совесть, как рубщику! — закрепил Шустов весь разговор. — Да и спать тут будет тебе спокойнее.
Пилоставка была срублена в охряпку на скорую руку. (Рубили сначала баню, но понадобилась пилосгавка.) Печка сложена по-культурному, даже с плитой. Двери открывались прямо на улицу, в сторону болотного леса.
Павел тесал топорища с утра до вечера, часами шаркал напильником. На ночь он запирался на крюк и спал прямо на голом топчане. Питался кое-чем из ларька. Хлеб и табак привозили для лесорубов на лошади с железнодорожного разъезда, еще торговали треской. Иногда приходил ночевать Апалоныч, рассказывал новости. Тоска подступала к Павлову сердцу. Дошел слух, что Сопронов через милицию ищет его, что в Шибанихе сломалась дедкова мельница. Не мельница маяла, маяла неизвестность. Как-то там Вера Ивановна, когда будет родить? Мать жива ли?
Каждое утро начиналось с прихода украинских выселенцев. Они разбирали пилы, иные просили насадить топор на новое топорище. Павел не успевал как следует наточить пилу, сделать по-доброму топорище.
— Тебе, Данилович, все одно на всех не усшггь, — поучал Апалоныч, сидя на чурбане и растапливая печку. — Ты возьми да одного научи, топоры-то насаживать! Вон хоть бы Малодуба Григория. Парень проворной, сам научится и других выучит. Вишь, легок на помине…
Дверь хлопнула. Павел поднял голову. Рыжие усы Грицька весело шевельнулись:
— Здоровеньки булы!
В серых глазах парня чуялась застойная хохлацкая грусть. Давняя тоска стояла в глазах, но все равно они улыбчиво щурились. На голове у Грицька топорщился какой-то вязаный шерстяной колпак, на плечах — латанный во многих местах ватный пиджак. Штаны на коленях тоже были закропаны, уже и на заплатах имелись дыры. Особенный страх вызывала у Павла обутка Грицька, напоминавшая шоптаники, то есть тряпичные лапти, в каких бродят многие нищие. Грицько сильно напоминал в этой обуви шибановского Носопыря.
— Чего на ноги дивишься? — улыбнулся Грицько. — Коли моим щиблетам заздришь, то я готовий поменятися… А ти, диду, пиди там часом за мени на дилянку. За це виддам тоби всю премию…
— Много ли вы с Антоном кубатуры-то нагонили? — спросил Апалоныч.
— Многа! Багацько… А було б ще бильше, як би до Ярохина не тягали.
— К Ерохину? — притворно удивился Апалоныч. — А чево ему от вас?
— Як чого? Вин тут замисть попа, вимятае сповидь, инколи де-кого причащав.
Грицько поднес кулак к своему носу, показывая, как причащает Ерохин.
… Сегодня Грицько отказался учиться насаживать топор по-вологодски. Он попросил у Павла бритву и помазок, чтобы сбрить бороду:
— Витру не буде, ходимо до шинкарок.
Апалоныч сварил чугунок картошки, достал из мешка хлеба:
— Садитесь-ко вот лучше.
— Цибуля? Та вона ж ныне Милиша за будь-яку дивчину… Давай швидше, поки нема брата Антона, той прийде, все умне… А ось вин тут як тут. Все чуе, як кит з вусами.
Павел успел уже полюбить этих веселых братьев. Они захаживали в пилоставку и по вечерам, после делянки. Пили настоящий, выданный Лузиным чай, слушали Апалоныча, который изредка исчезал куда-то и приносил свежие новости.
Антон Малодуб, старший брат Грицька, был сегодня совсем хмурый, на братнины шутки не обращал внимания. Апалоныч начал спорить с Грицьком: как это так, «як кит с усами». Кит, мол, плавает в окиян-
