За переездом, когда отъехали от железной дороги на безопасное расстояние, Зырин вышиб ладонью первую пробку. С этого времени Киндя перестал трепыхаться. Но еще не однажды, забывшись, оглядывался вокруг себя: «А где девки-ти?»

Тоска начала подбираться к Тоне под вечер, когда Марья Александровна вместе с Авдошкой уехали в Вологду. Со всех сторон начала подкрадываться тоска! Днем, во время тележной тряски, под ясным солнышком, между своими людьми она еще не чуяла почти никакой тревоги. Беспокоилась только, как бы не замарать праздничную одежку. На вокзале Тоня достала новый платок. Но даже материнские полусапожки и кремовая с розанами кашемировка не веселили сейчас шибановскую певунью!

Куда и надолго ли уехала она от братьев и маменьки? Что ждет ее? Как билет выкупить до Архангельска? И перед всеми домашними стыдно, ведь с часу на час сенокос, а она укатила не известно куда. Господи, прости меня грешную…

Два этих дорожных дня некогда было думать, чего наделала. Шла босиком по обочине, то в телеге тряслась, то отбивалась от Володиных шуточек, будто от оводов. Глядела, какие окошки в чужих деревнях, слушала бухтины Акиндина Судейкина. Гулянку видели в какой-то деревне, а приемыш с Киндей даже плясали под зыринскую игру. На ночлеге — новая радость, встретила украинских выселенок. Груня с дочками бросились ее обнимать. Авдошка отпросилась у матери в город. Правда, когда поехали от дома, Груня не простилась и не показалась на улице. Неужто обиделась за то, что Авдошку в город сманили? И ехали они весело, пока цыганы не встретились. Цыганка нагадала какое-то семеренье с пустыми хлопотами, еще было жалко Гурю залесенского. Что за дурак этот Володя Зырин? На ночлеге незаметно развязал у Гури котомку и положил в нее полкирпича. Гуря не поглядел и нес этот кирпич до самой станции, веселил Зырина… Вот и наказал Бог Володю, когда лошадь испугалась поезда. Да одного ли его Бог наказал? Вон Павла-приемыша в суд вытребовали.

Тоня боялась думать насчет себя…

С того дня, когда прошел слух о Владимире Сергеевиче, что будто бы видели его в Архангельске, перестала Тоня ходить на гулянки. Бабы и девки давно корили ее Акимком Дымовым, только напрасно корили. Рогова Вера с Палашкой Мироновой знали, из-за кого ходил Акимко в Шибаниху… Нет, не по Акиму тужила Тонюшка, не на его глядела во снах, не о нем песни придумывала!

Когда на Шибаниху пришла разнарядка назначить пять человек на сплав, она сама, добровольно вызвалась ехать. Брат Евстрафий ушел на сплав заместо сестры. Что в ту пору в голове было? Неизвестно что, но казалось, что на сплаву или где-нибудь на станции услышит, узнает что-нибудь про Владимира Сергеевича. А когда из Ольховицы дошел слух, что его видели в Архангельске, она перестала не только петь на беседах, но и спать по ночам. Задумала тайно от братьев съездить в Архангельск, найти Владимира Сергеевича, может, в тюрьме сердешный, может, болен. Поеду сама туда… Да разве отпустила бы ее маменька? Братцы-то, может, и отпустили бы…

Еще прошлой осенью уговорила Тоня родных, чтобы отпустили с Марьей Александровной в Вологду, погостить и кое-чего купить. Собирались до самого заговенья. А около Николы вешнего Антонида возьми да и завербуйся на лесозавод в Архангельск…

Марья Александровна, неделями сидевшая дома, и не подозревала такой измены… Стыд да и только! Когда открыли кассу и когда подошла очередь брать билеты, Тоня, пунцовая от смущения, попрощалась со спутницами. Учительница с Авдошкой не стали ничего спрашивать. Тоня только моргала да вздыхала, а тут и ударил вокзальный колокол. Все бросились в двери и к поезду. И вот она осталась одна на вокзале…

Сначала Тоня бодрилась, заставляла себя думать о чем-нибудь веселом и добром. Нашла место получше, около бачка с кипятком. Развязала корзину с едой, пожевала воложной налитушки. Пшеничников маменька напекла, не поглядела на то, что Петровский пост. И сахарку положила. Не зря всю весну молоко носили, сдавали на государство. Только в чужом месте, в одиночестве, без своих, и сахар не сладок, и пирога не хочется. Что-то будет? Как билет-то купить? Вокзальные двери то и дело стонут, почти и не закрываются. Народу не много, но все чужие. К ночи стало совсем жутко. Пришел дежурный с керосиновой лампой, повесил ее над билетной кассой. Какие-то мужики храпели на деревянных диванах, другие курили. Милиция ходит и всех разглядывает. И на нее поглядел! Ничего не сказал, пошел дальше. Спросить у кого- нибудь про архангельский поезд и когда будут давать билеты она стеснялась. Встала в очередь прямо с поклажей. И стояла она до самой полночи. Ноги устали. Народу вдруг прибыло, очередь сбилась. Тоню сдавили со всех сторон. Она держала в одной руке поклажу, в другой платочек с завязанными в него деньгами. Долго не могла она протолкнуться к окошечку и купить билет! Дело дошло до слез, и какой-то дяденька подсобил приблизиться к кассе. Она купила билет и, чтобы не опоздать, заторопилась из вокзала на улицу, к тому месту, где висел колокол. Спросила у дежурного, когда придет поезд на Архангельск. Дежурный, сонный и равнодушный, буркнул что-то совсем непонятное.

На рассвете комары лезли в глаза и в уши, видимо, к дождю. Керосиновый фонарь тускло, почти незаметно горел на высоком столбе. Прогремел грузовой поезд, паровоз обдал дымом и брызгами. Никогда не слыхала Тоня такого грома, такого страшного железного лязга! Народ выпрастывался из вокзала на песчаный перрон. Из разговоров и возгласов можно было понять, что вот-вот подойдет архангельский поезд. Тоня заволновалась еще больше. В билете не указан номер вагона. Куда идти, как забраться на поезд?

Вдруг со стороны поселка Тоня услышала женские причитания и какие-то крики. Небольшая толпа с какими-то конными приближалась к вокзалу. Тоня в страхе отпрянула от мотающейся лошадиной морды. Конный милиционер дернул поводьями. Тоня услышала, как сильно клацнули удила о лошадиные зубы. Голова лошади задралась высоко вверх. Милиционер зычно крикнул:

— Вольная публика, отойти в сторону! Вольным гражданам в сторону. Дайте дорогу, не подходить!

Как раз ударил вокзальный колокол, чей-то голос захлебнулся в рыданиях, но в другом месте сразу запричитал кто-то другой. Два конных милиционера и несколько пеших с винтовками наперевес отгоняли народ.

— Молчать! Отойти в сторону!

Крики из толпы арестованных заглушило шипением подоспевшего паровоза. Раскулаченных — это были одни мужчины — прогнали в самый конец поезда. Тоне показалось, что Павел Рогов окликнул ее и что-то сказал, но пеший конвойный с длинной винтовкой оттолкнул ее вместе с корзиной.

— Вольным гражданам в сторону! Вольные граждане отойти! — орали милиционеры.

Вагоны остановились. Тоня, забыв про Павла, побежала туда, где шевелилась куча народу. Пассажиры устремились к вагонной подножке.

Привязанный к скобе, не распряженный Карько всю ночь дремал на милицейском дворе около черного хода. Он no-очереди отпускал то левую, то правую заднюю ногу. И спал, стоя на трех остальных. Комары облепили ему все места, недоступные для хвоста. Комары сосали лошадиную кровь, набухали от крови, вытаскивали свои жальца и с ленивым писком смывались подальше. Карько спал, пока не потянуло из-за угла предрассветной свежестью и пока новое уже утреннее комариное стадо не облепило ему мошонку и губы. Он сильно мотнул головой. Натянутая вожжина выдернула из милицейских дверей, видимо, не очень плотно забитую скобу. Карько стоял голодный всю ночь, ему хотелось и пить, и кататься по земле, чтобы избавиться от зуда. Когда начало всходить солнце, он услышал какое-то незнакомое ржанье. Нет, это был не голос Зацепки, это был какой-то чужой голос, но все равно это дальнее ржанье встревожило и окончательно разбудило мерина. Карько отфыркался и вместе с телегой, волоча по земле вожжи, выпростался из чужого подворья, пахнущего скипидаром и нужником. Куда было идти ему, кроме как к переезду? Бывал он на станции много раз, дорогу знал.

Поселок, вернее райцентр, спал на заре. Лишь от вокзала долетали какие-то звуки, то человеческие, то паровозные. Карько прислушивался к человеческим звукам и прижимал уши, когда гудел паровоз. Пустая телега катилась сзади. На бревенчатых мостиках через канавы телега тряслась и стучала колесами.