– Мне пора уходить, – неожиданно объявила Кунихэн.

– Всего несколько недель назад, – медленно проговорил Ниери, – так, кажется, недавно это было!.. Я был безумно влюблен в Кунихэн, а теперь не могу даже сказать, что испытываю к ней недобрые чувства… – Ниери говорил так, что, казалось, говорит не он, а кто-то другой сквозь него; голос звучал глухо, безо всяких интонаций, глаза закрыты, верхняя часть тела наклонена вперед, застыла в неудобной позе, так, словно он сидел не перед двумя грешниками, а собирался упасть на колени перед священником и исповедоваться; в тот момент он очень был похож на Матфея, изображенного Лукой, с ангелом, заглядывающим через плечо (хотя ангел скорее смахивал на попугая). – Вайли обманул мое доверие и предал нашу дружбу, а я не в состоянии даже дать себе труд простить его. Мерфи, которого здесь нет, из средства для достижения мелкого и пустого удовлетворения или, как сказал бы сам Мерфи, из фактора случайного превратился внутри себя в цель, самоцель, собственную цель, единственную и незаменимую…

Поток слов иссяк. Даже и словесный поток, как и вода, изливающаяся из туалетного бачка в унитаз, перекрываемая поплавковым устройством, может быть перекрыт. А есть ли такая истина, излияния которой нельзя было бы перекрыть своего рода поплавковым устройством?

– Ниери показал нам все свои способности? – вопросил Вайли.

– Прозвучала наиправдивейшая правда, наиглубочайшая истина? – вопросила Кунихэн. – Ну что ж, если играть честно, то честно до конца.

– Мне сказать, или ты скажешь? – спросил Вайли, обращаясь к Кунихэн.

– Ответа все равно не жди, – буркнула Кунихэн.

Вайли поднялся на ноги, засунул большой палец левой руки в пройму жилета, положил правую руку на свою praecordia, то бишь грудь, и произнес небольшую речь:

– Присутствующий здесь господин Ниери, который уже не любит госпожу Кунихэн и которому уже не нужна Игла, да позабудет он и Мерфи, и да почувствует он себя свободным, и да снизойдет на него счастье делать все, что ему заблагорассудится! Захочется чесаться, подобно обезьяне, пусть чешется, захочется писать романы в духе женских писательниц – пускай пишет.

– Звучит как перепевы из старины Мура,[197] – скривила губки Кунихэн, – а надо бы, чтоб прозвучало как дешевое газетное чтиво!

– Моя позиция, – продолжал Вайли как ни в чем не бывало, – остается неизменной, идет ли речь об аускультации, экзекуции и адеквации[198] голосов или, точнее, Голоса Разума и Автофилии.[199] Я по-прежнему смотрю на господина Ниери, присутствующего здесь, как на быка Ио,[200] рожденного для того, чтобы постоянно претерпевать ужаления. Я смотрю на него как на подарок судьбы и Природы сутенерам, пребывающим в бедственном положении. А на госпожу Кунихэн я смотрю как на цветущую, весьма и весьма привлекательную во многих смыслах девицу, хоть и любительницу, но единственную в своем роде на все двадцать шесть графств нашего отечества, ибо только она не отождествляет свое «я» со своим телом, тем редким телом, пребывающим в болотце, называемом нашим отечеством, которое по праву заслуживает названия «выдающегося». А вот на Мерфи я смотрю как на гадкое, паразитическое животное, контакта с которым следует избегать всеми возможными и невозможными способами…

Кунихэн и Ниери разразились хохотом.

– Да, какой этот Мерфи настырный, – сквозь смех наконец выдавил из себя Ниери.

– Да, такой бесцеремонный, настойчивый и навязчивый, – поддержала Ниери Кунихэн.

– Он вызывает у меня омерзение, – заявил Вайли, – у меня от одной мысли о нем мурашки по телу, такое, знаете, гадливое ощущение, как от какой-нибудь премерзостной ползучей твари. Ветхозаветный аспид ползучий, вот он кто! И несмотря на все это, я продолжаю искать встречи с ним!

– Ты это делаешь просто потому, что я тебе за это плачу, – несколько презрительно бросил Ниери.

– Или точнее, намереваешься заплатить, – уточнила Кунихэн.

– Подобным же образом, чтобы добывать средства к существованию, нищий наносит себе увечья, и это помогает ему вызывать больше сострадания, а значит, получать больше милостыни, – пояснил Вайли, – а бобры кой-чего себе откусывают.

Вайли уселся на стул, но тут же снова вскочил, стал, как и прежде, в ораторскую позу и провозгласил:

– Короче, я стою на том, на чем всегда стоял…

– С тех самых пор, как Всевышний предопределил тебе мочить ночью простыни… – тихонько, с хихиканьем проговорил Ниери.

– И надеюсь, буду продолжать стоять на своем…

– Будешь стоять, пока не грохнешься… – вставила Кунихэн.

– …буду стоять, одной половиной повернувшись к добыванию денег, а другой – к удовольствиям.

Вайли снова уселся на стул, а Кунихэн тут же воспользовалась открывшейся возможностью вставить и свое слово:

– Есть дух и есть тело… – начала она голосом как раз нужной насыщенности и желаемости высоты тона и интенсивности звука; произносила она слова довольно быстро, стараясь поспеть вложить в них побольше, прежде чем ее перебьют. – Есть душа, и есть тело, и между ними…

– Фи, позор! – вскричал Ниери. – Какие банальности! Выгнать ее! Пинками в зад! Выставить за дверь! Спустить с лестницы!

– На одной иссушенной ладони, – задумчиво проговорил Вайли, – сердце, переполняющееся чувствами, угасающая печень, селезенка, пенящаяся сплином, два легких… это если повезет, а так скорее всего одно, две почки, если постараться… ну и все прочее…

– И так далее… – произнес Ниери со вздохом.

– …а на другой ладони, – продолжал говорить Вайли, – маленькое ego и большое id… [201]

– И неисчислимые богатства в отхожем месте! – вскричал Ниери.

– О, этот невыразимый словами контрапункт, – Кунихэн нашла возможность продолжить, – о этот взаимный обмен мнениями, это единственное, что все искупает!

В этот раз Кунихэн, не ожидая того, что ее перебьют, сама оборвала себя.

– Она явно подзабыла, как следует вести такую беседу, – сказал Вайли, – ей нужно вернуться к самим истокам, к той самой пресловутой дарвиновской гусенице. [202]

– А может быть, Мерфи не показал ей пути дальше, – высказал предположение Ниери.

– Куда ни обернусь, – не сдавалась Кунихэн, – вижу я дух низринутым, изгаженным, сцепленным грубо и негармонично с телом, брошенным в телегу тела, а тело – распростертым под колесами колесницы духа… Но обратите внимание: я никого не называю по именам.

– Ну, это уже лучше, я бы сказал даже отлично получилось, – высказал свое мнение Вайли.

– И никаких следов увядания умственной деятельности, – поддержал его Ниери.

– Я сказала «везде», но, конечно, не там, где пребывает Мерфи, – начала завершать свою импровизацию Кунихэн. – Мерфи, мой нареченный, не страдал от этого… от этой психоматической фистулы.[203] В нем гармонично сочеталось духовное и телесное, он не был ни полностью телесным, ни полностью духовным. Кого можно с ним сопоставить? После общения с ним, что можно ожидать от всех других, кроме ребяческой грубости или маразматической шустрости?

– Ну, выбор богатый, бери то, что тебе больше нравится, – сказал Вайли.

– Еще на полтона выше, и мы перестали бы вообще что-либо слышать, – проворчал Ниери.

– Кто знает, кто знает, – снова подключился Вайли, – может быть, мы уже перестали слышать. Кто знает, какая скабрезная история, какой еще более непристойный рассказ – такой, какового мы еще никогда и не слышали, поведанный на высочайшем уровне чистейшей неприличности, – бьется в наши барабанные перепонки, но увы, напрасно, мы ничего не слышим!

– А вот для меня, – печально поведал Ниери и снова со вздохом, – воздух постоянно наполнен неприличностями, шуршащими непристойными намеками вечности.