голову, пытаясь отыскать тему, которая позволила бы проявить любопытство и задать вопрос.
– Ну, раз вопросов нету, тогда…
– А все ваши больные официально зарегистрированы как сумасшедшие? – нашел, что спросить, Мерфи.
– А это уж, извините, совершенно не ваше дело, – рассердился Бим. – Вам будут платить не за то, чтобы вы проявляли ненужный и досужий интерес касательно больных, а за то, чтобы обслуживали их, приносили им, что требуется, прибирали за ними. Все, что вам нужно знать о больных, так это то, что они дают вам работу. И больше ничего. Понятно? Больше ни-че-го.
Некоторое время спустя Мерфи узнал, что только пятнадцать процентов больных были зарегистрированы как «пациенты с нарушениями психики», но эта «элита сумасшедших» не имела никаких особых привилегий по сравнению с остальными восьмьюдесятью процентами, которые не были официально зарегистрированы, – со всеми общались с одинаковой жизнерадостной скрупулезностью во всем. М.З.М официально являлось «санаторием», а не в обычном смысле слова психиатрической лечебницей или «домом для дефективных», и этот статус санатория обязывал принимать только тех больных, чьи шансы на выздоровление не были совсем уж безнадежны. Если в результате проводимого лечения шансы больного на выздоровление уменьшались до такой степени, что он попадал в категорию «безнадежных» – что иногда случалось даже в таком заведении, как М.З.М., – такого больного передавали в какую-нибудь другую лечебницу, хотя при некоторых обстоятельствах и здесь имелись исключения. Так, если хронический больной (точнее, такой, у которого нашли некое не очень серьезное нарушение психики) был человеком приятным в общении, спокойным, чистюлей, не сопротивляющимся указаниям врачей и к тому же платежеспособным, то ему вполне могли позволить оставаться в М.З.М. до конца его жизни. И таких больных, которым так здорово повезло, было несколько, зарегистрированных и незарегистрированных; они пользовались всеми преимуществами, представляемыми психиатрической лечебницей в смысле лечения, но без обычных для такой лечебницы жестких методов, и санаторным статусом М.З.М., который позволял им иметь некоторые развлечения.
Санитары и санитарки, а также весь другой обслуживающий персонал жили в двух больших корпусах, расположенных довольно далеко от центрального здания и еще дальше друг от друга (один корпус мужской, другой – женский). Санитары и санитарки, состоящие в браке, жили за пределами территории М.З.М. Однако на памяти живущих ни одна санитарка не взяла в мужья санитара, хотя были времена, когда такие браки были чуть ли не обязательными.
Мерфи мог поселиться либо в одной комнате с Тыкалпенни, либо один на чердаке. Мерфи захотел посмотреть «мансарду»; туда можно было взобраться только по приставной лестнице, и Мерфи выбрал чердак с таким энтузиазмом, что даже Тыкалпенни немного обиделся оттого, что Мерфи так решительно отверг возможность жить с ним. Тыкалпенни, да будет вам известно, обижался крайне редко, а уж если такое случалось, то причина для обиды должна была быть очень серьезной, вроде той, которая возникла при выборе Мерфи местожительства. Даже если бы Тыкалпенни был самой Клеопатрой в самом расцвете ее красоты, то и в этом случае Мерфи предпочел бы одиночество на чердаке совместному проживанию.
И причину такой странности нельзя назвать особо привлекательной. Дело в том, что не столь уж давно – Мерфи пожалел, что это не произошло в еще более давнем прошлом, – во времена своей гадкой, синюшной юности Мерфи живал в мансарде в Ганновере. Прожил он там не очень долго, но вполне достаточно, чтобы оценить все достоинства такой жизни. И с тех пор он часто вспоминал свое мансардное житье, искал нечто подобное, пусть и не столь замечательное, но ничего подходящего не находил. То, что в Европе было действительно мансардой, в Британии и Ирландии в лучшем случае являлось чердаком, кое-как приспособленным для жилья. Чердак – разве можно жить на чердаке? Между чердаком и мансардой огромная разница. Лучше уж жить в подвале, чем на чердаке. Нет, чердак не для него.
А вот то, что он увидел в М.З.М., нельзя было бы назвать просто чердаком, хотя и до мансарды это не вполне дотягивало. Увиденное Мерфи классифицировал как «наполовину мансарда – наполовину чердак», но даже не в половину, а в два раза лучше, чем та комната под крышей, в которой он жил в Ганновере. В два раза хотя бы просто потому, что «полумансарда-получердак» М.З.М. оказалась ровно в два раза больше, чем его ганноверское убежище. Потолок и внешняя стена представляли собой единое, идущее от пола под углом, наклоненное целое, восхитительно белое. Угол наклона был, можно сказать, идеальным; в стене-потолке имелся световой люк с матовым стеклом, что наилучшим образом позволяло спасаться от прямых лучей солнца днем, а ночью из люка открывался восхитительный вид на звезды. Кровать с пружинным матрасом, столь продавленным, что даже безо всякого груза он провисал до полу, была загнана боком в угол между внешней стеной-потолком и полом; ему хотелось, чтобы его кровать стояла именно так, поэтому и двигать ее не требовалось. В комнате, кроме кровати, имелись стул и тумбочка, но без ящиков. Огромная свеча, приклеенная к полу в застывшей лужице выплавленного из нее стеарина, устремляла свой фитиль с нагаром к небесам у самого изголовья кровати. Свеча являлась единственным источником света, что вполне устраивало Мерфи, который никогда не читал вечером в постели. Однако отсутствие каких бы то ни было средств обогрева комнаты его несколько обеспокоило.
– Мне нужен какой-нибудь камин, – обратился он к Тыкалпенни, – или какой-нибудь обогреватель. Терпеть не могу холода.
Тыкалпенни высказал сожаление по поводу отсутствия камина и предположение, граничащее с уверенностью, что вряд ли ему в этой комнате позволено будет устроить камин. Комната совершенно не приспособлена ни для электрического, ни для настоящего камина. Ничего другого, кроме жаровни или чего- нибудь подобного, по мнению Тыкалпенни, тут поставить не удастся, да и то вряд ли Бим позволит даже это. Но скорее всего нечто такое здесь лишнее. Тыкалпенни высказал уверенность в том, что Мерфи поживет немного и сам убедится, что никакого обогревателя вовсе и не нужно – комнатка совсем мала и обогреется самим присутствием Мерфи. Внутренний огонь Мерфи прогреет комнату так, что даже душно станет.
– Послушайте, я прибыл сюда, чтобы сделать вам одолжение, и я не отказываюсь от своего предложения помочь вам, но я не собираюсь здесь оставаться, если не будет тепла.
Если комната, по словам Тыкалпенни, не приспособлена для оборудования камина, то наверняка можно установить обогреватель, пусть самый примитивный. Подвести какие-нибудь трубы, или провода, или что там еще нужно. На то трубы и провода так устроены, что их можно легко удлинять, если это требуется. Мерфи стал нести какую-то околесицу про то, что трубы и провода прямо просятся, чтобы их удлиняли, словно бы забывая, что дело не только в достаточной длине труб и проводов. Он повторял одно и то же, но разными словами, заговариваясь, и Тыкалпенни уже начало казаться, что Мерфи никогда не замолчит.
– Да ты бы посмотрел, как обогревается моя комната! – воскликнул Тыкалпенни.
Это взбесило Мерфи. Неужели теперь, когда он после стольких лет поисков, после того, как надежда найти искомое уже, казалось, умерла, он нашел почти настоящую мансарду, а не просто чердак, он вынужден будет отказаться от нее из-за того, что в ней нельзя обеспечить обогревание?! Его даже пот прошиб, желтизна сошла с лица, комната завертелась перед глазами, дыхание сперло так, что он и слова не мог вымолвить. Когда к нему вернулась способность говорить, он прорычал голосом, совершенно незнакомым Тыкалпенни:
– Значит так: либо здесь еще до наступления вечера устанавливают какой-нибудь обогрев, либо…
Мерфи осекся – продолжать он не мог. Вот случай чистого апозиопезиса.[154] Тыкалпенни мысленно попытался закончить недоговоренное Мерфи, и каждое из его предположений было более неприятным, чем то, которым грозил Мерфи, а все вместе взятые эти предположения производили пугающее впечатление. Указание в Суковом гороскопе на то, что молчание – одна из характернейших особенностей Мерфи, таким образом, получило удивительно ясное подтверждение.
Странно, что ни Мерфи, ни Тыкалпенни сразу же не пришла в голову мысль о, скажем, наипростейшей керосиновой печке или о чем-нибудь вроде древнего примуса. И Бим вряд ли возражал бы, и ничего особенного оборудовать не пришлось бы. Но так или иначе, о самом простом выходе из положения они не подумали, хотя несколько позже эта мысль посетила Тыкалпенни.
– Ну а теперь пойдем пройдемся по палатам, я все покажу, – сказал Тыкалпенни.
– А вы расслышали,
– Я постараюсь сделать все, что в моих силах, – пообещал Тыкалпенни.
