пребывая пылинкой в ее абсолютной свободе.

Исполнив эту тяжкую обязанность, мы двигаемся дальше; более никаких подобных бюллетеней о состоянии внутреннего мира Мерфи не воспоследует.

Победа Силии над Мерфи (если, конечно, можно назвать победой согласие Мерфи начать поиски работы), воспоследовавшая вскоре после ее откровений, конфиденциально сообщенных деду Келли, имела место в сентябре месяце, а если уж быть педантично точным, то это произошло 12, в четверг, когда солнце находилось еще в Деве, а Англиканская Церковь соблюдала дни и ночи поста и молитвы. Вайли спасал Ниери (это спасение мы описали в четвертой главе) неделей позже, когда солнышко со вздохом облегчения перешло в созвездие Весов. Встреча Мерфи и Тыкалпенни, которая внесла столько беспорядка в жизнь нескольких людей, имела место в пятницу, 11 октября (хотя Мерфи, спроси его кто-нибудь, какое было число и день, не смог бы сказать), когда луна была снова полной, хотя находилась не так близко к земле, как в момент предыдущего великого противостояния.

Давайте теперь ухватим древнего старика, прозываемого Временем, этого облысевшего блудника, за те несколько жалких волосинок, которые у него остались, и перенесемся в октябрь, в семнадцатое число, понедельник, в тот первый день, когда началось возмещение им, Временем, того, что было отобрано у очаровательной девицы, известной под именем Гринвич.[133]

То был час, когда приличные люди укладываются в постель.

А Виллоуби Келли уже лежал в своей кровати. Красный шелк его воздушного змея был потрепан и потерт ветром и солнцем. Келли, прежде чем приготовиться отойти ко сну, много времени провел за починкой своего змея, работая иглой с ниткой. Теперь шестиугольный кусок ярко-красного шелка, снятого со звездообразной рамы, лежал на одеяле, а вот Келли, в отличие от его змея, выглядел, как огурчик, – ему и дня нельзя было бы дать сверх его годков, которых набежало уже девяносто. Свет его ночника тощими каскадами падал на все безволосые шишки его черепа, иссекая лицо, на которое время наложило своей безжалостный отпечаток. Келли никак не удавалось сосредоточить мысли свои на чем-то одном, они разбредались и где-то терялись; более того, ему казалось, что и его тело, сделавшееся огромным и плоским и занимающее все большее пространство, тоже хочет разъединиться на части и расползтись в разные стороны. Так что нужно за ним, за этим телом, присматривать, а то, вишь, дергается, так ему хочется распасться на кусочки и уползти кто куда. Келли был начеку, бдел, он был взбудоражен, точнее, его бдительность была взбудоражена, в уме он бросался на разные части тела, с одной на другую… А вот собраться с мыслями никак не получалось… К нему в голову пришел невесть откуда взявшийся дурацкий фонетический каламбур: Celia,s'il y a, Celia, s'il y a.[134] И теперь эти французские слова – а когда-то, надо вам доложить, Келли был ох как силен во французском – дергались и прыгали у него в голове, скакали перед глазами, но с другой, так сказать, стороны, Келли никак не удавалось из этого сложить что-нибудь более толковое. Вербально-фонетическое обыгрывание имени внучки его не развлекало, почти никак не тешило. Что он такого сделал или сказал, что она больше не приходит к нему? А теперь у меня никого нет, говорил себе Келли, даже Силии. Как мы уже имели возможность отметить, веки человеческие не слезостойки, им слез не удержать, даже если они плотно сомкнуты, и все кратеры на лице старика, располагавшиеся между носом и скулами, постепенно наполнялись этой ценнейшей влагой. Других слезниц[135] не требовалось.

У Ниери тоже слезницы не было, не имелось таковой и у Купера. Ниери сидел в китайском ресторане на улице Стеклянного Дома, запутавшись в густых зарослях своих неурядиц, подобно птичке в колючем кусте, и заливая потопом зеленого чая уже улегшийся в желудке плотный обед, состоявший из супа из птичьих гнезд, чего-то мясного, несколько похожего на котлету, лапши, акульих плавников и сладкого блюда ли-ши. Угадать, из чего оно сделано, не представлялось возможным. Ниери был печален огрызающейся печалью человека, по натуре своей холерика. Палочки для еды, которые он держал, как кости, тихо выстукивали ритм гнева.

Ему требовалось не просто найти Мерфи, ему нужно было найти его так, чтобы самому не оказаться найденным Ариадной, урожденной Кокс. Такие поиски можно было бы сравнить с поисками иголки в стогу сена, в котором кишат гадюки. Город, можно сказать, кишел ее наводчиками, был наводнен множественными проявлениями ее личности, а он был один. В приступе гнева он прогнал Купера, которого ему теперь так хотелось бы вернуть, но которого теперь он никак не мог найти. Ниери написал Вайли письмо, умоляя приехать и поддержать его, помочь ему своей находчивостью, своей практической смекалкой, своим… и своими… короче говоря, всеми своими лисьими качествами, которыми сам Ниери не обладал. А Вайли ответил очень откровенно и открыто, что теперь Кунихэн для него вроде как работа с полной занятостью, что даже если бы он был посвободнее, то и тогда помочь Ниери разрешить все его проблемы было весьма сложным делом, много более сложным, чем то представлялось Ниери. Это письмо прибавило Ниери дурных предчувствий. Его подвел Купер, вроде бы испытанный и верный слуга; его теперь подвел и Вайли, чего можно было вполне ожидать, так как Ниери знал этого Вайли, по сути дела, совсем плохо. И в итоге получилось вдруг так, что Мерфи, человек, за которым он охотился, оказывался единственным человеком среди всех его теперешних знакомых, среди всех тех, с кем он когда-либо был знаком, который не подрывал его веры в человека вообще, точнее в мужчину, независимо от того, как бы плохо он не относился к женщинам. Таким образом, его потребность в Мерфи изменила свой характер. Его желание найти Мерфи оставалось все таким же сильным, как и раньше, но в этом желании необходимость отыскать соперника сменилась необходимостью отыскать друга. Да, как мы уже изволили высказаться, конская пиявка – закрытая система.

Ниери сидел за столиком в ресторане, понурив голову, которой он время от времени потряхивал словно пустой бутылкой, бормоча что-то горькое своим палочкам для еды, и хотелось ему страстно, чтобы рядом был кто-то, кто утешил бы его добрым словом, хотелось этого сильнее, чем женской ласки, будь то жены, будь то любовницы, даже если бы таковой была сама Янг Куэй-Фэй.[136] Надо думать, что восточный интерьер поспособствовал в какой-то степени возникновению у него такого настроения. Сладкое блюдо ли-ши, непонятно из чего сделанное и столь ему понравившееся, что он съел три порции, оставило приятнейшее послевкусие, которое продолжало играть вкусовыми оттенками, имени которым он не знал – словно за стеной всех его неурядиц звучала нежным вечерним намеком музыка лютни.