сфокусировалось. Крупный план: лицо в маске, лишь глаза сверкают в прорезях.

— Господи, это он, совершенно точно, — вздохнул Хадсон. — Вернулся…

На экране застыло лицо в маске. Хватпол переместил стоп-кадр в отдельное окошко.

Хадсон прав — похож!

Хватпол снова дотронулся до фигуры на экране. При увеличении под тонкой маской на лице явственно обозначился рот в форме буквы «о»; незнакомец дышал спокойно и ровно.

— Что у него в руках? — удивился Хадсон. — Покажи-ка.

Хватпол навел резкость на предмет, который держал неизвестный. Человек в маске аккуратно поместил свою ношу на металлическую балку, выступающую над кромкой крыши, прямо над головой.

— Ничего себе, — выдохнул Хадсон.

А потом незнакомец исчез — просто взял и шагнул вперед с крыши здания.

— Видишь? — проговорил Хватпол. — Кто ж еще стал бы так делать?

— Похоже, в самом деле он вернулся, — согласился Хадсон. — Надо бы все это сохранить. И распечатай тоже, в следующий раз шефу передадим, когда слетаем.

Хватпол воспрянул духом, услышав про шефа. Если снова объявят официальный розыск, значит, предстоит поездка в «Парк Прошлого», — новый облик, новая одежда, разумеется, новая эпоха, а быть может, и совсем все новое…

Фантом покосился на крысу.

— Что ж, теперь они наверняка узнали, что я здесь, — заявил он, посветив фонарем сквозь щели в потолке. Луч выхватил лестницу. Фантом попробовал, выдержит ли, и быстро вскарабкался наверх. Подтянулся и выбрался на полуразрушенную крышу, в холодную темноту. Голуби рванулись за ним сквозь зияющие меж балок отверстия к внезапной свободе и воздуху.

Он карабкался все выше, пробирался по обломкам балок, протискивался мимо мощных прутьев металлической арматуры и, наконец, выбрался на хлипкий деревянный помост, раскачивающийся и шатающийся под его весом.

Фантом остановился на самой верхушке башни и посмотрел вниз. На мгновение замер в нерешительности, на кромке круто обрывающейся вниз стены. Откуда-то снизу, от реки, опять поплыл печальный всхлип туманных горнов. Рассветный ветер подхватил фалду плаща, гулко захлопал тканью. Человек снял свою ношу с плеча, уложил сумку возле ног, потом достал из жилетного кармана золотые часы на цепочке и проверил время. Постоял, наблюдая за секундной стрелкой, выжидая, когда искусственное солнце выйдет из облаков.

Далеко-далеко внизу, под камнями мостовых, под паутиной улиц, в городе сработало реле: секретное оборудование переключилось в дневной режим и, как по волшебству, в небе вспыхнуло солнце.

Ровно в нужный момент человек вытащил что-то из сумки у своих ног и выпрямился во весь рост. Старательно подержал предмет на весу, чтобы все желающие успели рассмотреть (ведь теперь-то за ним обязательно наблюдали), а потом выложил отрубленную голову на балку у себя над головой, окровавленным оскалом прямо к городу. Фантом снова вскинул сумку на плечо и в призрачном утреннем свете осторожно взобрался на самый шпиль башни, где замер, поневоле любуясь красотой идеального рассвета. Посмотрел вперед, на парящих в небе птиц, на городскую панораму за рекой. Ярко-синие колючие глаза под маской впитывали вид на город. Затем незнакомец широко вскинул руки и отчетливо произнес:

— Прощай, бедный Йорик!

И громко засмеялся, сам тем временем считая про себя тщательно выверенные секунды: «Раз, одна тысяча, два, одна тысяча, три, одна тысяча», как его когда-то научили. На счет десять высокая фигура, резко очерченная яркими лучами электрического рассвета, шагнула с остова крыши и рухнула вниз, сквозь холодный утренний воздух…

Цирковая повозка отъехала с многолюдной рыночной площади и свернула на большую дорогу. Грязный бродяга, кажется, больной туберкулезом, длинношеий и костлявый, с трудом поднялся в мокрой, зябкой, снежной слякоти. А награда ведь была так близко, просто рукой подать! Нищий поплелся прочь, точно запачканное грязью, промоченное дождем огородное пугало, сквозь толпу тепло укутанных и большей частью равнодушных Зевак. Над ним потешались. Кто-то даже попытался сунуть ему деньги в благодарность за потеху, за то, что так правдоподобно подыграл площадному фокуснику.

Бродяга не хотел окончить свою жизнь, изрубленный на мелкие кусочки, выпотрошенный, как многие до него. Ему предстояло принять непростое решение. Сразу сообщить, что видел ее, и ждать, пока сообщение дойдет по цепочке на самый верх? Или вернуться туда, где заметил ее впервые? Ведь там, быть может, сыщется второй приз — ее опекун.

День выдался морозный; нищий брел, вздрагивая под тяжестью мокрых обносков. Повезло, что хоть ботинки еще держатся, не хлюпают. Если б только повстречать опекуна… тогда награда обеспечена! Не первый приз, но кое-что существенное. Она ведь шла по городу совсем одна, а это значит, опекун сейчас пытается ее найти, по крайней мере поднял какую-то тревогу. Или еще лучше, вот бы она вернулась! Тогда удастся взять обоих разом, здесь и сейчас. Все просто.

Лоток пирожника недалеко от красного почтового ящика… там он ее заметил в первый раз. Туда и нужно вернуться. Как обидно, что ее отняли, ну, что за грязный трюк! А ведь она была так близко… Уж фокусника он запомнил накрепко, все, теперь тому не жить! Наконец оборванец добрел до почтового ящика, до половины засыпанного свежим снегом.

Напротив — темные витрины магазинов; некоторые забраны ставнями, но все — с красивейшими вывесками: золотые буквы, завитушки, украшения. Здесь продавали все и вся, от бакалеи и скобяных товаров до дамских шляпок. Над магазинами располагались жилые помещения и скромные пансионы. Из-под снега тут и там выглядывали четырехскатные крыши и красные кирпичные дымоходы: не улица, а рождественская открытка! Впрочем, именно так и было задумано. Нищий уселся и приготовился ждать. Он сидел недвижимо и только дрожал от холода. Ждать ему пришлось недолго.

На верхних ступеньках лестнички, ведущей на второй этаж от бакалеи, вскоре появился беспокойный толстяк в очках и с белой тросточкой. Старик был неопрятен, без пальто, лишь в твидовом пиджаке и шерстяном шарфе, намотанном вокруг шеи. Он стал неловко спускаться по заледенелым ступенькам, одной рукой крепко вцепившись в перила и нащупывая себе путь белой тростью. Голова его дергалась вправо и влево — старик кого-то высматривал на все еще многолюдной, несмотря на поздний час, улице. Оборванец подождал, пока неряшливый человечек отошел чуть подальше от дома, а потом и сам отклеился от почтового ящика и двинулся следом, шаркая по свежему снегу на безопасном расстоянии от подслеповатого недотепы и примечая, как тот останавливал прохожих, о чем-то их спрашивал и брел дальше. В конце концов старик добрался до паба на углу, «Герба Баксоленда», и вошел внутрь.

Из-за плотно закрытой двери паба тянуло кисловатыми парами пива и особым зимним пуншем «Баксоленд». Дверное стекло, сплошь украшенное выгравированными и вытравленными узорами, укрывало Зевак от посторонних глаз. В узор вплетались островки и листочки прозрачного стекла, оставляя небольшие просветы в изящном рисунке. Оборванец приник к стеклу и заглянул в просвет красным, слезящимся глазом. Бар был полон Зевак: кто в котелках и твидовых пиджаках в клетку, кто в кепи и белых кашне. Рядом с мужчинами за столами с мраморными столешницами сидели хохочущие женщины, разрумянившиеся, оживленные, в теплых янтарных отблесках света. Оборванец поежился и поплотнее обмотал грязный шарф вокруг шеи. Подслеповатый старик переходил от столика к столику, от одного посетителя к другому, пока не добрался до дальнего конца бара, и даже окликнул кого-то по ту сторону вращающихся окошек,