— Ну-ну…
— Было сделано так, что я целый год переживал…
— Любопытно, любопытно… Расскажите…
Но я уже раскаивался. Черт меня дернул за язык. Зачем я буду отнимать у генерала время историями из своей жизни, которые интересны только мне? Стараясь быть кратким, я сказал, что когда-то, младшим лейтенантом, грубил начальникам, орал на подчиненных, не умел дисциплинировать взвод. На меня налагали взыскания, сажали под арест, а потом вызвал командир полка и прочел странную лекцию об управлении лошадью. Он сказал так: «Знаете ли вы, что такое управление? Пример машиниста на паровозе или водителя автомашины вам, степному человеку, будет малопонятен…» И он стал говорить о лошади. Его лекция подействовала.
— Нет, вы подробнее. Что он вам сказал? — выспрашивал Панфилов.
— Это всем известно, товарищ генерал. Это я знал и без него…
— А все-таки?
— Он говорил о хорошем всаднике. О том, что хороший всадник может дать свечку, пройтись испанским шагом и даже станцевать. Потом о средствах управления. Это, во-первых, поводья — трензельные и мундштучные, движение мизинчиком — это уже управление.
— Так, так… Любопытно…
— Сказал, что хороший всадник никогда не двигает всей рукой или даже кистью… Лошадь дергают только свинопасы. Ну и так далее, в таком же роде…
— Нет, нет… Продолжайте. Что еще он говорил?
Панфилов, казалось, был до чрезвычайности заинтересован. Он улыбался, морщины около глаз играли.
— Говорил о других средствах управления… Перенос точки опоры на спине лошади, незаметный для глаза, — тоже управление… А нога всадника? Существует двадцать способов управления одной только шпорой: укол прямой, укол касательный и прочие… Однако хороший всадник редко применяет шпоры. Ему достаточно коснуться лошади икрой, и лошадь уже понимает. Но как этого добиться?
— Так, так… Как добиться?
Интерес Панфилова заразил меня. Я уже говорил увлеченно:
— Да. Как достигнуть, чтобы лошадь моментально выполняла малейшее требование всадника? Самое главное — настойчивость. Не исполнено — накажи, никогда не спускай! Хорошо сделано — поощри! Проделывай это не сто, а тысячу раз. Все это он спокойно изложил и сказал: «Ступайте».
— А вы?
— Сначала я не понял, зачем он меня звал. Повернулся, пошел. А на пороге меня как топором хватило: «Что, человек для него лошадь? Я для него лошадь?!» Хотел вернуться и закричать: «Я вам не лошадь!»
Панфилов расхохотался. Я еще не видел его таким веселым. Достав платок и вытирая заискрившиеся влагой глаза, он сказал:
— Неглупая, очень неглупая история. Значит, дергают только свинопасы?
Смеясь, он погладил Лысанку и спросил:
— Нравится вам, товарищ Момыш-Улы, эта лошадка?
— Очень, товарищ генерал.
— Берите с собой. Это вам подарок. Пусть она будет с вами в батальоне…
— Благодарю, товарищ генерал.
Не дожидаясь машины, я верхом на Лысанке отправился в свой батальон.
Мы с вами уже договорились — природу не описывать. Другие это сделают лучше.
Когда-нибудь после войны вы приедете летом ко мне в гости: увидите, как хорош Казахстан, опишете окрестности Алма-Аты, станицу Талгар и бурную горную речку Талгарку.
В станице я разыскал здание сельскохозяйственного института, где расположился батальон. Познакомился с начальником штаба, худощавым подвижным казахом Рахимовым, вчерашним агрономом, еще одетым в штатское. На его пиджаке поблескивал значок альпиниста, но мой альпинист не умел ни встать по уставу, ни доложить.
Вместе с ним я обошел помещение. Всюду полным-полно, но в военной форме только я один. Люди бродили по коридорам; в одной комнате пели; из коридора перекликались через окна с женщинами. Никто не скомандовал «смирно!», никто не приветствовал командира.
Я увидел окурки на полу, тяжело вздохнул и приказал построить батальон.
Строились неумело, долго. Я стоял в стороне, смотрел и думал. Представьте себе этот строй: многие вышли в майках, некоторые — в тапочках, кто посолиднее — в пиджаках. Одни в кепках, другие с непокрытой головой.
Альпинист кое-как подровнял ряды, скомандовал «смирно!» и уставился на меня, вместо того чтобы доложить. Я опять вздохнул и подошел к строю.
Поздоровался. Ответили, кто как сумел.
Представившись, я сообщил, что назначен командиром батальона, затем сказал:
— Вы еще носите гражданскую одежду, но Родина уже поставила вас в строй. Некоторые из вас одеты в хорошие костюмы, другие попроще… Вчера вы были людьми разных профессий, разного достатка — вчера среди вас были и рядовые колхозники, и директора. С сегодняшнего дня вы бойцы и младшие командиры Рабоче-Крестьянской Красной Армии. А я ваш командир. Я приказываю, вы подчиняетесь. Я диктую свою волю, вы исполняете ее.
Я нарочно говорил очень резко.
— Каждый из вас будет выполнять все, что прикажу я. Вчера вы могли спорить с начальником; вчера вы имели право обсуждать: правильно ли он сказал, законно ли он поступил? С сегодняшнего дня Родина отбирает у вас это право. С сегодняшнего дня у вас один закон — приказ командира.
Вижу, некоторые смотрят косо, — одним махом всю демократию ликвидировал. Я продолжал:
— Кто придерживается иного мнения, тот может положить его в конверт и, пока мы близко от дома, отослать домой. Воинский порядок суров, но этим держится армия. Хотите отразить врага, который ринулся поработить нашу страну? Знайте, так надо для победы!
Затем кратко сказал о честности, совести и чести. Честность перед Родиной, перед своим правительством, перед командиром — высшее достоинство воина. Честен тот, у кого есть совесть.
— Пусть у тебя есть знания и способности, — говорил я, — пусть у тебя есть ловкость и сноровка, но если ты не имеешь совести, не жди от меня пощады!
И наконец, честь. Это я объяснил по-своему. Есть две казахские поговорки. Одна говорит: «Заяц умирает от шороха камыша, герой умирает из-за чести». В другой всего три слова «Честь сильнее смерти».
Я произнес эти поговорки по-казахски и перевел на русский. В батальоне была лишь одна треть казахов, остальные — русские и украинцы.
Когда я закончил, из строя раздался смелый голос:
— Товарищ комбат, разрешите сказать…
На полшага из шеренги выдвинулся дюжий парень с завидным румянцем, в легкой черной рубашке.
— Не разрешаю, — сказал я. — Здесь не митинг. Командиры рот, развести подразделения!
Такова была моя первая речь, первое знакомство с батальоном.
Я шел коридором в приготовленную для меня комнату.
— Товарищ комбат! Разрешите сказать…
Передо мной стоял он же — тот, кто первый назвал меня комбатом. Волосы, еще не снятые машинкой, на затылке были подстрижены наголо, а из-под кепки курчавился чуб.
— Как фамилия? — спросил я.
— Боец Курбатов.
Он держался по-военному, вытянувшись в стойке «смирно».
— В армии служил?
— Нет, товарищ комбат. Служил в железнодорожной военизированной охране.
— Вот, товарищ Курбатов: прежде чем обратиться к комбату, надо иметь на это разрешение командира
