— Уколы против брюшного тифа. Мы достали лампу-«молнию». И скоро начнем.
— Ты, часом, не спятила? Завтра здесь, возможно, все будет гореть. Немедленно уноси отсюда ноги.
— Нет, товарищ комбат, теперь не выгоните. Придется вам поговорить с моим начальником.
— Что еще за начальник?
— Военврач второго ранга. Можно сказать, майор. Женщина-врач. Она сказала, что никуда мы отсюда не уйдем.
— Тогда выброшу отсюда вас.
Не сказав больше ни слова, я поскакал к штабу.
Еду по улице. Слышу:
— Товарищ комбат!
Оборачиваюсь, вижу Кузьминича. Он тяжеловато бежит, придерживая рукой полевую сумку.
— Что там, Кузьминич, у вас стряслось?
— Товарищ комбат, разрешите доложить.
— Ну, не тяните.
— Есть! — Он и впопад и невпопад старается употреблять уставные словечки. — Товарищ комбат, тут доктор, майор медицинской службы, начал делать бойцам уколы.
— Начал? Кто разрешил?
Вспомнилась недавняя встреча с Заовражиной. Принялась все же, черт возьми, за свое!
У меня вырвался вздох. Вот чепуха! Хоть стой, хоть падай!
— Вам, товарищ политрук, сегодня уже было сказано: когда наконец вы станете военным? Этот майор не вправе вам приказывать.
Кузьминич смиренно — руки по швам — выслушал мой нагоняй.
Пришлось отправиться к майору-доктору. Походная амбулатория была развернута в лучшем, самом большом доме. Огромная лампа-«молния», висевшая под потолком, лила яркий свет на застланные белейшими простынями стол, лавки, кровати. На плите в эмалированном тазике кипела вода.
Смуглая женщина в белом халате — я сразу отметил ее точеное лицо, властную повадку — обернулась ко мне. Волосы, не совсем прикрытые медицинской белой шапочкой, были столь черными, что, казалось, отливали синевой.
На стуле сидел ездовой Гаркуша. Засучив рукав, он с важным видом подставлял голый локоть. Я крикнул:
— Гаркуша, почему тут околачиваешься? Кто разрешил?
Гаркуша встал, скромно потупился.
— Приглашен, товарищ комбат, по старому знакомству.
А, еще один знакомец Вари Заовражиной!
— Убирайся отсюда! Ну, живее поворачивайся!
Взяв шинель, Гаркуша, не теряя достоинства, но и не мешкая, покинул комнату. Женщина-майор холодно сказала:
— Товарищ старший лейтенант, следовало бы вести себя приличнее. И прежде всего полагается представиться.
Я извинился, назвал себя.
— А вас, доктор, попрошу прекратить эту затею.
— Какую затею? Мы обязаны сделать уколы. Это приказ по дивизии.
— Не знаю. Не могу разрешить.
— Что вы волнуетесь? Укол вызывает только легкое недомогание на один-два дня. Зато потом…
— Доктор, поймите, у меня задача. Возможно, завтра придется вступить в бой.
Как раз в эту минуту на воле бабахнул очередной разрыв. Оконные стекла слегка задребезжали. Я продолжал:
— Мы уже и сегодня под огнем. Вы разве не слышите?
— Слышу. Что же особенного? Удивляюсь, старший лейтенант, вашей нервозности.
— Доктор, извините, не могу больше уделять вам время. Уезжайте отсюда.
— Нет, у меня свои обязанности.
Я рассвирепел:
— Приказываю через два часа оставить расположение батальона.
— Вы не имеете права мне приказывать.
— Убирайтесь к черту!
Властная — чуть не сказал: царственная — женщина вскинула голову:
— За это вы ответите! И никуда мы отсюда не уйдем!
Не знаю, где притаилась в эти минуты Заовражина. Впрочем, я и не желал этого знать. Сочтя разговор законченным, я вышел, с силой хлопнув дверью.
Постепенно собрался весь мой маленький штаб. Из Матренина явился Толстунов, от Заева, с затерянной средь леса высотки, пришел невеселый, усталый Бозжанов.
Сидим молча. В печи трещит огонь. Заслонка открыта. Отсветы пламени играют на обоях. Невольно разглядываю узор: по немаркому, серому фону рассыпаны серебристые трилистники. Или, может быть, птицы. У косяка оконной рамы отодралась полоса и свисает до полу. Никто уже не поднимает этих оторванных птиц. Хозяева оставили жилье, ушли, а мы… Мы здесь жильцы временные. Вернее, даже кратковременные.
На квадратном дубовом столе разложено бумажное хозяйство Рахимова; несколько остро очиненных цветных карандашей покоится на разостланной топографической карте. Рахимов уже написал и отправил донесение, сейчас он вырисовывает на листе ватмана оборону батальона.
Входит Тимошин. Этот деликатный лейтенант-юноша ступает осторожно, словно бы стесняясь нарушить тишину, мою задумчивость. И останавливается около двери.
— Что тебе, Тимошин?
— Товарищ комбат, дали связь из штаба дивизии.
— Хорошо! Иди!
Он отдает честь, уходит.
Поцарапанная брезентовая коробка, вмещающая телефонный аппарат, стоит на подоконнике. Рядом присел дежурный боец-связист. Он произносит:
— Вызывают, товарищ комбат.
— Кто?
— Сверху. Из дивизии.
Беру трубку.
— Комбат?
Мгновенно узнаю могучий голос Звягина.
— Да, товарищ генерал-лейтенант.
Замечаю: Бозжанов поднял круглую стриженую голову, посмотрел на меня. Потом снова опустил.
— Приказ исполнили?
— Да.
— Донесение написали?
— Да.
— Ну, теперь спокоен за вас… Как ведет себя немец? Похлестывает?
— Да. Но уже пореже.
— Вскоре, думаю, угомонится. И сможем, комбат, поспать эту ночь спокойно.
Разговор закончен. Толстунов интересуется:
— Что он говорил?
— Сказал, что сегодня можем поспать ночь спокойно.
Инструктор пропаганды оставляет эти слова без комментариев. Мы снова молчим. В комнате ни улыбки, ни смешка. В мыслях мелькает: не я ли источаю это настроение грусти, обреченности? Не я ли мрачностью породил эту мрачную тень, нависшую над моим штабом?
