Подпольные клубы были центром ночной жизни города. О них узнавали друг от друга участники тайной, избранной сети. Я никогда не был членом такого клуба, зато Ронни, очевидно, была. Обычно размещенные в странно стерильных банкетных залах или маленьких, темных, жарких норах, они предлагали то, чего не найдешь в обычных барах. Иногда это были нагота или некоторые сексуальные наклонности, включая поклонение коже или ступне, иногда — наркотики по авторским рецептам. Большей частью бары просто оставались открытыми намного дольше, чем разрешал закон. Клубы распространяли приглашения или пользовались системой тайных паролей, чтобы регулировать доступ, и, учитывая это условие и их секретное расположение, я никогда не был ни в одном из них.

Теперь, когда я входил в холл старого отеля, сердце у меня колотилось от возбуждения. Я прошел через холл, похожий на склеп, и поднялся по вызывавшей мысли о пещере мраморной лестнице, которая вела в бальный зал, где бар размещался той ночью, или в течение той недели, или столько, сколько он был там. Бледный мрамор сообщал скудно освещенному пространству прохладу музея. На полу лежала изношенная ковровая дорожка, и я прошел по ней мимо тяжелых дубовых кресел с обивкой к двери, которую загораживали молодые жизнерадостные люди в дорогой одежде; они толпились у двери, горя желанием войти. Тяжелая басовая компьютерная музыка раздавалась из зала. Голоса были приглушены, возможно, из-за размера пространства, казалось, будто стены завешаны мокрыми одеялами. Несколько человек пытались уговорить грузного привратника, не обращавшего на них никакого внимания, но мое имя Ронни внесла в список, и я смог преодолеть преграду. На мою руку поставили штамп светящимися чернилами, и я вступил в главную залу.

Походила она на мраморный собор, но поднимавшийся к потолку темный воздух был полон дыма. Она не была приглушенной и чистой, как фойе, а наполнявшие ее люди не были набожными верующими. Здесь царили жара и оживление. Тела прижимались друг к другу, танцуя. Двигались они под музыку двух разных стилей — техно, которое я слышал из фойе, и классического диско. Волны музыки исходили из двух отдельных звуковых систем, расположенных в противоположных концах зала, чтобы столкнуться в центре и осыпаться какофонией. От тесноты, оживления и влажности на рамах светового оборудования, свисавших с потолка, собирались капли воды и падали вниз мутным дождем. Я принялся разглядывать обольстительных девушек, которые танцевали на высоких колонках, и вскоре понял, что это не танцовщицы, а полураздетые натурщицы, которых, пока они двигались, какие-то художники рисовали неоновыми красками, стоя на коленях у их ног.

В зале пахло духами, потом, гвоздикой, камфарой. Мне захотелось найти Ронни и броситься с ней в пучину танца. Я стал искать бар, где мы договорились встретиться и где я должен был выпить стакана два, чтобы добраться до места, в котором уже находились окружавшие меня люди. Разглядев бар в другом конце зала, я стал пробираться к нему сквозь толпу и мебель. Я заказал выпивку и, когда бармен поставил передо мной стакан, почувствовал, как мягкие, прохладные руки закрыли мне глаза. Я притворился, что ощупываю кольца прежде, чем закричать поверх гула: «Вероника Сильван?» Я повернулся, она поцеловала меня, снова повернула и повела за собой.

— Оставь это, — сказала она, показав на мой стакан.

Она вела меня через зал так, будто мы заканчивали ловкий танцевальный проход, и не слышала или не обращала внимания на мои крики: «Как дела?» и «Куда мы идем?». Наконец мы дошли до коридора. Он вроде бы вел в кухню, но был перекрыт короткой бархатной веревкой, натянутой между двух латунных стоек, за которой стоял крупный мужчина с наушником и микрофоном. Он направил в нашу сторону ультрафиолетовый фонарь, но, увидев Ронни, опустил его, отцепил веревку и дал нам пройти. Я пробормотал «Спасибо», и Ронни потащила меня за собой, не в кухню, а, скорее, в небольшую гостиную, где находились несколько стройных, невероятно привлекательных женщин и полных, но очень загорелых мужчин. В усатом мужчине, одетом как в начале века, я узнал постановщика непристойных и страшных фильмов, вокруг которого постоянно ходили слухи о разврате на съемочной площадке. Все сидели в летаргических позах на пухлых мягких диванах. Хотя в темноте комнаты было трудно что-либо разглядеть, я увидел на маленьких столиках несколько бутылок с зеленоватой жидкостью и несколько бокалов в форме колокола.

Хочешь абсента, дорогой? — спросила Ронни. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я посмотрел на нее. Она была сногсшибательна и немного скандальна в шляпе из мятого бархата и костюме мужского покроя из темного шелка. Пиджак распахивался на груди, открывая черный кружевной бюстгальтер.

— Абсента… — повторил я. После того как я несколько раз столкнулся с ним, я провел небольшое изыскание и узнал, что он исчез в начале века из-за законов и нетерпимости. — Разве это зелье не сводит с ума? — спросил я, проверяя то, что уже выяснил.

— Только если в нем слишком много полыни, друг мой, — ответил мне через комнату изысканный, но очень полный мужчина. — Силу абсенту дает ее корень. Без полыни вы пили бы просто анисовую водку.

Ронни дала мне бокал и подвела меня к тахте.

— Садись, — сказала она.

— А в этой марке есть полынь? — спросил я. — Откуда ты знаешь, не слишком ли ее много?

— Не дури, милый. От полыни он такой, какой есть. В этой партии ее столько, сколько надо, — сказала она, налив в наши стаканы небольшую порцию зеленой жидкости. Затем она положила на край стаканов серебряные ложки в форме Эйфелевой башни, напоминавшие ситечко, поставила на них по несколько кубиков сахара и начала медленно лить по этим сооружениям воду. Глядя на нее, я вспомнил людей с чайными чашками и фляжками в «Сумасшедшем доме» в ту ночь, когда мы познакомились.

— А кто эти люди? — спросил я, указывая в сторону главного зала.

— Да так… Одни сидят на кокаине или других наркотиках.

Некоторые просто пьяны. Некоторые трезвы. Какая разница? — сказала она, убирая сетчатые ложки и размешивая растаявший сахар в смеси, которая теперь стала мутной и светло-зеленой.

— Никакой, — пожал я плечами, принимая от нее стакан. Она подняла свой, и мы чокнулись. Я выждал мгновение, глубоко дыша, но уже знал, что пойду до конца, и не видел смысла тянуть время. Потом я отпил большой глоток, опустошив стакан наполовину. У напитка был легкий привкус лакрицы, а не мяты, как я ожидал из-за его цвета, и сам он освежал (он был холодный, наверное, из-за воды).

— Нравится? — спросила Ронни, прижимаясь ко мне.

— Кажется, да, — сказал я, проглатывая остаток и чувствуя, как завитки абсента проникают в мою кровь.

Как будто издалека я услышал, как усатый мужчина сказал кому-то: «Да, чернобыль. Так называется полынь по-русски. Любопытное совпадение, правда?» Я понял, что он обращается ко мне, когда он дружелюбно потрепал меня по плечу.

— Он мог бы вернуть дни ennui [108], — лениво размышлял я вслух, понимая теперь, почему все эти люди лежат на диванах.

— Нет, дорогой мой, время ennui прошло, — сказал мужчина с усами, выходя из комнаты. — Сейчас время страха. Чистого страха.

Я вздрогнул и выпил еще.