И вот тут-то я извлекаю на свет божий очередную свою знаменитую СНООТ (спонтанные но не обязательно оригинальные теории). Ненависть, которую внушает Америка, сродни любви. Если кто-то настолько вас ненавидит и хочет, чтобы и вы его ненавидели, значит, этот кто-то добивается вашего внимания. Значит, этот кто-то бессознательно любит вас. Бен Ладен, сам того не зная, обожает Америку и хочет, чтобы она любила его. Он бы не тратил столько сил, если бы не хотел, чтобы Америка постоянно думала о нем.

Кто безумец? Кто святой? Наш Бог – распятый. Мы поклоняемся бородачу в набедренной повязке, претерпевшему крестную муку. Пора основать новую религию, символом которой будут две горящие башни. Выстроим церкви в форме двух параллелепипедов, и пускай в момент причастия в них врезаются две телеуправляемые модели самолетов. И когда самолеты протаранят башни, присутствующих попросят преклонить колена.

Либерализм не имеет ничего общего с моралью. Девиз Франции «Свобода, Равенство, Братство» должен был бы стать девизом всего мира. Проблема в том, что этот человеческий идеал – бесчеловечная ложь.

Запад орет, что нужно быть свободным! Свободным! Кричать о том, что ты свободен, хвастать этим. Умирать, защищая свободу. Отлично. Но когда я свободен, я не счастлив. Напрасно я верчу эту проблему и так и эдак: теперь, когда назад уже не вернуться, мне приходится это признать, несмотря на всю свою техасскую упертость. Я предпочитаю свободе Мэри в машине моего отца, ее тонкие пальцы с длинными ногтями, и запах цветов повсюду, и темные круги у нее под глазами. Мы встречались урывками до самого последнего момента. Я предпочитаю рождение Джерри: осклизлая, раздутая синюшная голова, о боже, теперь всю жизнь возиться с этой пакостью, а потом он вдруг открыл глаза и улыбнулся. Я предпочитаю покрепче прижаться к Кэндейси, чтобы забыть ужас от того, что я – это я.

Я не был счастлив, когда был свободен.

I’m on a plane

I can’t complain.

«Nirvana»

Альбер Тибоде в своей «Истории французской литературы» 1936 года пишет, что поколение – это возрастной класс, переживший в двадцать лет некое историческое событие, от которого так и не сможет оправиться и которое навсегда оставит на нем свою печать. В его случае (Тибоде родился в 1874 году) это было дело Дрейфуса. Для следующих поколений были две мировые войны, война в Алжире, потом май 68-го. Поколение моих родителей несло неизгладимую печать 1968 года. Их общество изменилось полностью: возникли иные ценности, иные нравы. Все перестало быть как прежде: манера одеваться, жаргон, привычки, воспитание.

Все, чему их учили, оказалось бесполезным. В 1968-м мои родители словно заново родились, отсюда и их неизбежный развод. У них больше не осталось ориентиров, их родители оказались за бортом, они перестали понимать их веру, не знали, о чем с ними говорить. Как можно оставаться вместе с кем бы то ни было, когда вокруг все взрывается? Для моего поколения таким событием стал 1989-й: мне было 25 лет, и падение Берлинской стены прозвучало похоронным звоном по идеологиям. Родилась безудержная надежда: либерализм вот-вот распространится по всей планете! Я тогда начинал работать в рекламе, боевом отряде капитализма. Я оттуда ушел, но это другая история, ее я уже рассказывал. Как и все писатели моего поколения, я всегда буду нести на себе печать 80-х с их поклонением деньгам, гламурным гипнозом и наглостью яппи, с их синтетической музыкой и стильной мебелью, дефиле высокой моды и демократизацией порно, любовью к дискотекам и поэзией аэропортов. Да, это так: мое поколение – это поколение Франсуа Миттерана и еженедельника «Глоб», поколение, на глазах которого левые стали реалистами, отказались от утопий. Мое поколение ненавидит Май 68 года, потому что любое поколение считает своим долгом уничтожить предыдущее. Мое поколение навсегда травмировано скорбью по коммунизму, фотомоделями и кокаином. Следующему поколению, тому, что родилось в 80-х, тому, что уничтожит мое, было 20 лет 11 сентября 2001 года. В его глазах я – живое воплощение светской легковесности, внедренческого противоречия, продажных СМИ и надменного пустозвонства. Мне не дает покоя вопрос: как оно будет жить после Всемирного торгового центра, сумеет ли повзрослеть на дымящихся развалинах материального комфорта? Что оно выстроит на месте Всемирного торгового центра? Из чего будут сотканы его мечты, кроме расплавленной стали и обугленных внутренностей? Как и что можно созидать на обломках моего поколения, на крушении 70-х и провале 80-х, на крахе общества торговых марок? Что увидит оно из своего Окна в мир? И точно ли религия комфорта, потребления, а значит, денег как единственного упования, – точно ли эта утопия умерла в Нью-Йорке в 2001 году? Наше будущее исчезло. Наше будущее – это прошлое.

– Покажи мне грудь, – говорит брюнет от Кеннета Коула.

Оба трейдера находятся в конференц-зале, они знают, что это конец, они стоят по пояс в воде, но тонут в дыму. Вокруг перевернутые кресла и фиолетовые трупы, трупы их задохнувшихся коллег и начальников.

– Я своей мохнатке сделала лазерную эпиляцию, специально для тебя, – говорит блондинка от Ральфа Лорена.

– Ну так отсоси у меня в последний раз, – говорит брюнет от Кеннета Коула.

– Я тебя проглочу, я хочу чувствовать твои жгучие струи у себя на гландах, – говорит блондинка от Ральфа Лорена.

– Высуни язык получше, чтобы я чувствовал твой пирсинг на головке, – говорит брюнет от Кеннета Коула.

Они забрались на стол для заседаний, овальный эбеновый стол в восемь метров длиной. Он спустил брюки, она сбросила блузку. Кожа у обоих загорелая, из солярия; несмотря на запах смерти и чудовищную жару, вид у них очень сексапильный.

– Чувствуешь мои три пальца в заднице? – говорит блондинка от Ральфа Лорена.

– Задери юбку, насади свой анус мне на член, да поглубже, – говорит брюнет от Кеннета Коула.

– Закрути мне соски, раздави мне груди, – говорит блондинка от Ральфа Лорена.

– Любишь, когда я щиплю тебе клитор, грязная шлюха? – говорит брюнет от Кеннета