В аэропорту Джона Фицджеральда Кеннеди на светящемся панно значится: «Gates 9-11». Честное слово, лучше бы им заменить эти цифры, это какой-то дурной вкус. Мы прибыли вовремя, то есть раньше, чем вылетели. Перед отлетом лил дождь, а после посадки лил слезы я сам. В дождь все кажется красивее, но он ничего не смывает, тем более наши грехи. Было 8.25. Амели еще не ушла от меня. Я доставал персонал на борту, изображая нетерпение, но это была неправда: я никуда не спешил. Я вовсе не хотел, чтобы снова настали 9 часов 18 минут.

Мне осточертело, что дерет горло. Тут так воняет. Глаза жжет, и жутко горячо ногам. Я пытаюсь не плакать, но слезы все равно текут. Дэвид объяснил, что папа ждет, когда у него перезарядятся батареи, и тогда начнет действовать; он думает, что папа до сих пор не вмешался только потому, что «не так-то легко вести на полном ходу „корвет“ по краю Большого Каньона, притом одной рукой и оглядываясь, ведь сзади вот-вот начнется извержение вулкана, а тут как раз летит Камерон Диас на тросе вертолета и Джон Малкович орет в рупор, потому что осталось десять секунд до взрыва глубоководной атомной бомбы, и тогда наводнение затопит Нью-Йорк, а там его детей взял в заложники двойник президента Соединенных Штатов и держит их в бункере под охраной кровожадных динозавров, которых тайно вырастило одно правительственное агентство на дне суперсекретного термоядерного колодца». Короче, Дэвид уверен, что папа – это Ультра Пи в фазе реактивации. Дебил все- таки этот Дэйв.

А мне просто страшно и жутко хочется отсюда выйти. Папа говорит, надо слушаться Энтони, а Энтони говорит, надо оставаться здесь и не паниковать, вот-вот появятся спасатели. Что паршиво, это что папа трусит еще больше моего, я же чувствую. Блин, меня заколебала эта кровь из носа, надо его все время зажимать, одна рука занята, а другую держит папа, и мы смотрим на эту дверь, и это просто кошмар какой-то. Джеффри молится по-еврейски, Тони по-арабски, как послушаешь, ну просто песни народов мира. Но самый кайф (не считая Дэвида, который думает, что он в компьютерной игре) – это молитва папы.

– О Господи, я знаю, я совсем забыл о вас в последнее время, но есть ведь притча о блудном сыне, у нее практический смысл, у этой притчи, если я правильно понял, она означает, что отступников и предателей примут с распростертыми объятиями, если они вернутся к вам, ну так вот: сегодня утром я себя чувствую суперблудным сыном.

– А, вот видишь, что я говорил, он станет супер-чего-то, – кричит Дэвид.

– Заткнись ты к черту, папа молится, это святое.

Мы все трое беремся за руки, и папа продолжает молитву.

– Господи, я слаб, я грешил и я каюсь. Да, я развелся с женой, это я виноват, я очень- очень виноват. Я бросил домашний очаг, своих сыновей, которые здесь, со мной…

– Не говори так, па… Хватит уже…

Он меня просто пугает, shit, я больше не могу сдерживаться, я реву, хоть я и уставился на пятно на полу, из глаз так и льет. Офигеть, до чего жарко. Честное слово, я хочу куда-нибудь еще. Я хочу быть мухой и летать по ту сторону этой двери. Кто бы мне сказал, что я буду завидовать мухе… Но честное слово, клево быть мухой-цокотухой, она летает, у нее не идет носом кровь, муха, она свободная и всегда может удрать, и потом, она не умеет думать. Я бы жужжал вокруг башен, глядел бы своими фасеточными глазами на всех этих идиотов за стеклом, а потом ж-ж-ж – и оп! небольшой вираж, пике, и я убираюсь отсюда, сдачи не надо. Это было бы классно.

– О Господи, я эгоист и свинья, я на коленях прошу у вас прощения…

А самое лучшее – быть глухой мухой.

В Нью-Йорке я свободен, могу идти куда хочу, выдавать себя за кого хочу. Я кто угодно: человек мира. У меня нет корней, меня ничто не связывает, нет телевизионной мини-славы, моей тюрьмы. Слава – она как брак или старость, она делает человека предсказуемым. Свобода – это когда ты одинок, молод и безвестен. Никогда в жизни я не был так свободен: одинокая личность в чужом городе и с деньгами в кармане. И что дальше? Моя свобода пуста. Я могу делать все что угодно и потому не делаю ничего. Потягиваю вино в гостиничном номере и смотрю порнуху, приглушив звук, потому что в соседнем номере спит Милен Фармер. Дохну в дизайн-барах. Я до того дошел, что, когда меня спрашивают, как дела, я заговариваю о чем-нибудь другом и отвожу глаза, чтобы не заплакать. «How are you?» – страшный вопрос. «Everything ОК?» кажется ловушкой дотошного следователя.

В последний раз, когда невеста ушла от меня, я не придал этому значения: она часто от меня уходит. Но этот раз действительно последний, я чувствую. На этот раз она не вернется, и мне придется учиться жить без нее, а я рассчитывал на нечто прямо противоположное: умереть с ней.

Я не умел ее любить, и вот она меня больше не любит; женщины часто опережают события; но не страдать же мне молча:

– Ты была моей лучшей любовной историей.

– Терпеть не могу признаний в прошедшем времени.

Я жил с женщинами с тех пор, как ушел от матери. А теперь мне надо учиться жить одному, как отец. Лучше бы моя жизнь выглядела чуть посложнее. К несчастью, жизнь унизительна в своей простоте: мы изо всех сил убегаем от родителей, а потом превращаемся в них.

Биржа рушится. Скоро индекс Доу-Джонса опустится до 7000 пунктов? до 6500? еще ниже? Растет безработица. В городском бюджете Нью-Йорка дыра (дефицит в 3,6 миллиарда долларов) – значит, скорей нужна война, чтобы поднять экономику! По всем каналам сообщают о бомбардировках Ирака. В ответ ньюйоркцы ждут теракта с применением атомной бомбы. В школах детям раздают пособия с указаниями, как заклеивать изолентой щели под дверью в случае химической атаки. Многие семьи обзавелись набором для выживания: карманные фонарики на батарейках, веревки, вода и йодистые пилюли (считается, что это защищает от радиации). Желтый уровень опасности стал оранжевым. А я брожу, созерцая собственный пуп, по улицам города, над которым нависла угроза.

Каждое десятилетие изобретает собственную болезнь. В 80-х это был СПИД. В 90-х – шизофрения. В 2000-х – паранойя. Один смертник в метро на «Таймс-сквер» – и начнется всеобщая паника. И притом в США после Одиннадцатого сентября не было ни одного теракта. Это должно было их успокоить. Но нет. Каждый день, прошедший без теракта, увеличивает вероятность теракта. Альфред Хичкок не раз повторял: террор – это математика. Сегодня утром американцы арестовали Халида Шейха Мохаммеда, одного из главарей «Аль-Каиды». Это должно было их успокоить. Отнюдь: власти ожидают актов возмездия.

Я чувствую себя чертовски своим в самом опасном городе мира. Терроризм – это постоянный дамоклов меч, рассекающий здания. Я здесь в своей стихии. Все равно без тебя нет места, где бы можно было жить. Когда таскаешь за собой собственный апокалипсис, лучше быть в городе-катастрофе.