меня плавали разноцветные круги, подозрительно напоминающие ломтики лимона.

Саня принес с кухни зажженную свечу.

— Ну а теперь объясни мне, — еле сдерживая ярость, заговорил он. — Что за хреновину вы спаяли вместо нормальной машины?!

— Какой машины? — не понял я.

— Времени! — заорал он. — Без толку убитого времени!

— Тележкин… — прошептал я, еще не веря. — Ты что, правда, залез в камеру?!

— А что ж мне, пятьдесят лет ждать, пока вы раскачаетесь? Работнички! Рассчитать толком не могут! Зря только смотался!

— Смотался? — я смотрел на Тележкина, как на чудо природы. — Да ты хоть понимаешь, что совершил?! Первый в мире успешный бросок во времени!

— Кой черт, успешный! Ты знаешь, куда меня закинул, придурок?!

— Ну-ну, рассказывай! — я в нетерпении ерзал по дивану. — Только по порядку! Что ты чувствовал?

— Да ничего я не чувствовал! — отмахнулся Саня. — Испугаться даже не успел. Чпок — и в стогу.

— В каком еще стогу?

— А я знаю? Стоит стог сена посреди поля. Я в него прямо с высоты — хренакс!

— С большой высоты?

— Да черт бы ее мерил! Метров пять. И зачем вы свою жлыгу так высоко подвесили?

— Ну, ты, Саня, везунчик! — я только головой покачал.

— Ага, щас! — Тележкин плюнул на пол. — Не зря говорят: если все идет хорошо, значит, не туда. Выкинуло посреди поля, города не видать, и в какой он стороне — неизвестно. Пока нашел дорогу, пока добрел до Миллионной улицы — это, оказывается, Кирова раньше так называлась — Миллионная! Понтов на миллион, а городишко-то — деревня-деревней! Куры ходят, свиньи. Асфальтом и не пахнет! А пахнет каким то… как в зоопарке, короче. И народ — прямо дикий. Уставятся, рот разинут и смотрят. В окна повысовывались, будто им парад нудистов показывают. Один так с телегой в чужой огород и въехал, забор повалил. Старухи крестятся… Ну прямо чувствуешь себя, как клоун в цирке!

Ладно. Пошел я в Гостиный Двор. Высотное, можно сказать здание — целых два этажа! Если б не он, я бы вообще города не узнал. Церкви какие-то, штуки три рядом. Откуда у нас церкви?

— Были когда-то, — я кивнул. — В тридцатых снесли.

— Да сиди ты! Снесли! — Саня явно мне не поверил. — На черта бы их строили? Сносить потом? Не знаешь, так не выпендривайся! Специалист! Три кнопки правильно нажать не может, а сочиняет!

Я промолчал.

— Ну и вот, — продолжал Саня. — Прихожу в Гостиный Двор. Вонища еще круче, чем на улице! Ходят какие-то бородатые, друг друга за рукава дергают, в лавки зазывают. И такой охмуреж стоит — своего голоса не слышно! Орут, спорят, по рукам хлещут, а посмотришь — одними гвоздями торгуют. Ни шмоток приличных, ни бытовой техники.

Ладно. Подхожу к одной бороде, спрашиваю, где тут «Тележкин и сыновья». Стоит, дурак дураком, глазами хлопает. Второго, третьего спросил — тоже ни бе, ни ме. Жмуться, да в затылках чешут, будто фамилии такой сроду не слыхали.

Тут подходит мент с усами шире плеч — городовой по ихнему.

— Кто таков? — спрашивает.

— Все нормально, сержант, — говорю. — Я племянник купца второй гильдии Никанора Тележкина. Который «и сыновья». Слыхал?

— Нет, — говорит, — не слыхал. Нету такого купца — Тележкина.

И сразу, по ментовской привычке, документы требует.

— Какие тебе документы, дядя! — объясняю. — Со дня на день город красные возьмут! Они тебе такие документы возле стенки пропишут — карманов не хватит! Рви погоны, сержант, и дуй в эмиграцию, пока не поздно!

Короче — гружу его по полной, пальцы веером, все дела… а он только хлебало разевает.

— Что еще за красные? — спрашивает.

— Темень деревенская! — говорю. — Если у вас тут еще телевизора нету, так вы хоть радио слушайте! Война гражданская идет! Большевики наступают! Царя убили! Неужели не слышал?!

Тут это чудо с усами надувается, как Мишка олимпийский — ну прямо полетит сейчас! — и хватает меня за воротник.

— Я вот тебе покажу царя! — орет. — А ну пошли в околоток!

И давай в свисток дуть! Аж уши заложило.

Смотрю, с другого конца коридора бегут двое таких же. Ну, думаю, пора когти рвать. Выхватываю баллончик из кармана — я ж не с пустыми руками полетел, готовился! — и пшик ему прямо в усы! Он и завалился с непривычки, и с ним еще пара мужиков, зацепило их, видно. Визжат, кашляют, по полу катаются, ничего понять не могут…

Остальные разбираться не стали, увидели такое дело, да как дернут от меня в разные стороны! Смели и тех двух ментов, что на помощь, бежали, и два прилавка — в щепки, и окно даже высадили. Ну и я, не будь дураком, ноги делаю — через прилавок перепрыгнул — и по подсобкам! Я ж у нас в Гостином год экспедитором работал, каждый закоулок знаю. По лестнице наверх, два коридора — прямо и направо — и вот я уже на другой линии. На ходу подцепил телогрейку какую-то, надел, чтоб не очень выделяться, и постепенно ход сбавляю. Здесь уже, чувствую, потише, паники не слышно, народ делом занят — ящики штабелюют, бочки катают, матерятся — в общем все спокойно. Ну и я такой деловой иду, будто ни при чем.

Смотрю, стоит мужик, мнет папироску и газетку полистывает. Ага, думаю, ну-ка я разговорюсь с ним. Подхожу, вынимаю «Мальборо».

— Огоньку не найдется? — спрашиваю, а сам тут же ему пачку под нос. — Моих не желаете? Угощайтесь!

Берет он сигарету и, вижу, не знает, какой стороной ее в рот совать.

— Это откуда ж такие?

— Американские, — говорю, — с угольным фильтром.

— Вот черти! Чего только не напридумают!

Закурили.

— Что пишут? — спрашиваю. — Как успехи на фронтах?

— На которых фронтах?

Вот тебе раз, думаю, а сам в газетку заглядываю — неужели и там о красных ни слова?! И вдруг вижу, под самым заголовком, крупно — дата: двенадцатое мая тысяча девятьсот первого года!

Я сразу и не понял.

— Что это, — говорю, — вы такие старые газеты читаете? Не подвозят?

— Почему старые? Третьего дня из уезда. Самая свежая!

Ну, до меня и дошо, наконец. Машина твоя, чтоб ей пусто было, не в тот год меня законопатила! В девятьсот первый вместо девятьсот восемнадцатого! Я чуть не разревелся там.

— Ну, все понятно, — бормочу. — Базаров нет. Конечно, какой тут может быть