— Да какое изобилие?! — в отчаянии вскричал Окользин. — Там вурдалаки! Они все отобрали, кровь пьют!

— А! — отмахнулся Шатохин. — Местное руководство критиковать — большого ума не надо. А может быть у них социальный эксперимент? А потом, есть ведь и над ними начальство. В районе, в области, наконец. Если нужно будет, оно отреагирует. Или, по- вашему, там не знают, что делается у них в хозяйствах?

Сергей пожал плечами.

— Всякое может быть…

— Ну вот что, молодой человек! Вы здесь не на митинге. Идите на площадь и там обвиняйте, кого хотите, на свежем воздухе вреда не будет. А здесь у нас производство, давайте без этих штук.

Директор помолчал, мрачно глядя на Сергея.

— Ну хорошо, — сказал он, несколько смягчившись. — Хотите, я вам прямо сейчас докажу, что жизнь в Неглинево идет своим чередом, безо всяких эксцессов?

Сергей удивленно поднял на него глаза

— Пожалуйста! — Василий Трофимович сунул руку в ящик стола и вытащил горсть черных поблескивавших шариков, чуть больше горошины каждый.

— Узнаете? — спросил он победно. — Грубель! Первейшего сорта грубелек! Вот так-то, Сергей Юрьевич. Заработал участок-то в Неглинево! На полную мощность. Триста пятьдесят тонн дадим в этом квартале. В понедельник состоялся торжественный пуск, жаль, что вы не в курсе. Я сам и благословил, лично выезжал, из района были представители, пресса… Так что налаживается на селе жизнь, Сереженька!

И не в силах сдержать законной гордости, Василий Трофимович широко улыбнулся, обнажив длинные, острые клыки…

Что это там, под деревьями? Словно кто-то перебегает от ствола к стволу. Или это ветер гоняет тени? Нет ветра. Тяжелые от снега сосновые лапы нависают над тропой…

Вот, опять! Да что там такое?!

Спокойно. Собака какая-нибудь роется в сугробе. И пусть себе роется. А я иду по тропинке. И впереди уже проступают огни. Там — улица, толпа народу, машины, витрины, море света…

Только бы выбраться к свету!

Надо было идти в обход, вдоль дороги. Черт меня дернул соваться в этот лес, с его тенями!

Оно всегда нападает из тени.

Из самого темного угла.

Странно, а ведь там совсем не было темных углов. Был белый песок, на который больно смотреть. Он слепил так, как никогда не ослепит этот снег под холодным желтеньким нашим солнцем. Там было другое солнце — пепельно-белое, больное, поливающее голую землю жаром прямо из зенита. И только одна узкая изломанная щель у подножья стены ухитрилась сохранить полоску тени — такую же узкую и изломанную.

Оттуда Оно и выползло. И убило Фаину.

Зря я об этом сейчас. Дело прошлое, и ничего уже не исправить. Мало ли кого Оно убило с тех пор? Просто Фаина была первой, потому и запомнилась. Собственно, я помню только свой испуг, оглушительный, долго не проходивший ужас. Никакой картинки в памяти не осталось. Потому что выглядит это всегда одинаково…

Нет, что-то там все-таки есть, за сугробами. И это не собака. Не стоит себя обманывать. Оно снова появилось, Оно упорно следует за мной и высматривает себе добычу.

Нашу добычу.

Потому что убивает Оно только в моем присутствии, только у меня на глазах. Словно пытается сделать мне приятное.

Но я не хочу! Не желаю, чтобы из-за меня кто-то умирал! Уехать! Срочно убраться куда-нибудь к черту на кулички, чтобы не видеть ни одного человека. Чтобы этой сволочи некого было убивать!

Хоть это ужасно красиво…

Альберт Витальевич Щедринский дернул за черный шарик. Бачок всхлипнул и залился весенним журчанием в невыносимом мажоре. Альберт Витальевич торопливо, пока не кончились завывания воды, разворачивал хрустящий целлофан. Руки дрожали.

— Нашел во что фасовать! — шептали губы в унисон с посвистом затихающего бачка.

Целлофан раскрылся, но порошок, расползшийся по мятым складкам был по-прежнему недоступен.

— Чтоб у тебя руки-ноги отсохли! — обиженно хныкал Щедринский, дрожа от нетерпения и страха.

Ему казалось, что невесомый лист вдруг вспорхнет с ладони и улетит, втянутый в ненасытную ноздрю унитаза. Левая рука прокралась во внутренний карман серебристого концертного блейзера и вытянула зеркальце. Некоторое время Альберт Витальевич бессильно смотрел на трепещущий лист целлофана и зеркальце, в котором мелькали огненные зигзаги. Лампочка никак не хотела замереть под потолком и отразиться в зеркальце как следует.

— Нет, не могу, — простонал Щедринский, — просыплю!

Он медленно, боясь вздохнуть, повернулся и с тоской посмотрел на шпингалет. В одной руке зеркальце, в другой — драгоценный лепесток целлофана. А чем же дверь открывать? Альберт Витальевич попытался сдвинуть шпингалет углом зеркальца. Дверь кабинки неожиданно распахнулась, едва не смахнув порывом ветра весь порошок. Зеркальце грянулось о кафельный пол и отразило вместо одной лампочки целый десяток. Щедринский сунул порезанный палец в рот.

— Руки! Руки беречь! — неразборчиво крикнул он неизвестно кому.

Туалет был пуст.

— Наверняка ведь какая-нибудь сволочь припрется… — слабо простонал Альберт Витальевич.

Но другого выхода у него не было. Другого зеркальца — тоже. Мелкими инвалидными шажками, с дрожащим клочком целлофана в протянутой руке он двинулся к стоявшему в углу столику. Столик был не очень чистый, но лакированный, чем и привлек Щедринского. Выбрав местечко почище, он ссыпал порошок на столешницу, вынул из кармашка визитную карточку и принялся формировать дорожку.

— И визитка-то ломаная, — бормотал он раздраженно, но, закончив работу, снова сунул карточку в кармашек.

Визитка была последняя.

Альберт Витальевич придирчиво осмотрел две ровненьких параллельных полоски порошка абсолютно одинаковой длины и достал кошелек. Нюхать кокаин положено через свернутую в трубочку стодолларовую купюру. Это любой ребенок знает, во всех книгах про это пишут и по телевизору каждый день показывают. Но стодолларовых купюр у Щедринского давно уже не было. Пришлось сворачивать отечественный, довольно засаленный червонец, напоминающий доллары только цветом, да и то отдаленно.

В коридоре простучали шаги.