Может быть, впервые в жизни он предлагал действительно продуманный, обоснованный, черт побрал, по-настоящему блистательный план кампании, и этому плану грозила гибель по причине упрямства, по той самой причине, по которой он, польный гетман, всю жизнь губил и портил великие планы.
— К Хмельницкому пришел на помощь хан, — сказал Потоцкий.
У него не было никаких точных сведений, но он уже уверовал в это, и с этой верой ему было удобнее. Одно дело, если Стефан погиб в сетях казаков, и другое дело — в сетях крымского хана.
— У нас нет точных сведений, кто помогает Хмельницкому, — возразил польный гетман. — Мы знаем только, что в битве на Желтых Водах принимали участие татары.
— Хмельницкий ездил в Крым и заключил договор с ханом.
— Если мы продолжим отступление, — ядовито размышлял вслух Калиновский, — то будем терять свою армию в стычках, а Хмельницкий в каждом городе получит свежий казачий полк, пылающий к нам чувством мести.
— Чтобы уберечь от разгрома армию, мы будем отступать! — крикнул Потоцкий.
— А я говорю, что мы должны стоять на месте, не допуская бунтаря во внутренние, густонаселенные староства.
— Хан и Хмельницкий удушат нас здесь, и Речь Посполитая останется без прикрытия.
— Мы должны сковать силы казаков под Корсунью и дождаться помощи из Варшавы.
— Этот план, ваша милость, ошибочный! — устало сказал Потоцкий.
— А план вашей милости — труслив и бездарен! — Калиновский отпустил удила и летел сломя голову на от крытую ссору.
— Я не в состоянии продолжать беседу, — Потоцкий встал.
Калиновский ударил шпорой о шпору:
— Я тем более, ваша милость!
Всю ночь шел дождь.
«Дороги размокнут», — мысль гвоздем торчала в сонном мозгу.
— Спи! — приказал он себе. — Завтра в поход. Спи!
«Дороги размокнут», — стоял поперек сна упрямый гвоздь.
Богдану казалось, что он распластан на земле, что это сам он — дорога. Та самая, которая должна вывести его войско на сухое, солнечное место.
Под утро он крепко заснул и встал здоровым и бодрым.
Вышел на улицу. Поглядел на сеявшее мелкий дождь серое, но уже высокое небо и подмигнул, то ли небу, то ли самому себе.
— Позовите пушкарей! — приказал он.
Пушкари собрались.
— Ставьте ваши пушки на колеса. На два колеса. И коням легче, и вам сподручнее. Развернуть пушку на двух колесах в любую сторону в единый миг можно.
За неделю после Желтых Вод отряд Хмельницкого превратился в сорокатысячное войско. К четырем тысячам татар Тугай-бея пришла помощь от хана. Татарская конница теперь насчитывала пятнадцать тысяч сабель.
Особой заботой Хмельницкого была артиллерия. Двадцать шесть пушек охраняли полтысячи пеших казаков и еще триста на лошадях.
Две тысячи чигиринцев стали гвардией Богдана Хмельницкого — Чигиринским полком.
Разведка доносила: Потоцкий стоит на реке Рось, вблизи от Корсуни. Корсунь коронный гетман сжег. Сжег и разграбил в своем же тылу город Стеблов. Видимо, поляки замыслили дать решительное сражение.
Не позволяя войску растягиваться, Хмельницкий шел медленно. Под Черкассами его армия пополнилась еще семью тысячами казаков.
В палатке гетмана было шумно. Максим Кривонос пришел к Хмельницкому со своим сыном.
— Вот мой Кривоносенко! — радовался Максим. — Полтысячи казаков привел.
Хмельницкий добрыми глазами смотрел на молодого Кривоноса. Копия отец. Из одного куска железа кованы, только молодой лицом пригож. Во взгляде твердость, а губы девичьи, нежные.
— Вот и я таким же был, — сказал Максим, — покуда не отведал поцелуя сабли.
Хмельницкий опустил голову, задумался.
— Тимоша вспомнил? — спросил Кривонос-отец. — Дай Бог, побьем Потоцкого, и Тимош явится.
Хмельницкий согласно кивнул головой.
— Начинай, Максим! Завтра и начинай! В большую драку не ввязывайся, а покусать покусай. Посмотри, как стоят гетманы на своей горе, чего они оба стоят?
Вошел в палатку Выговский.
Максим Кривонос зацепил его глазом, как крючком и повел, не отпуская.
— Письмо к его королевской милости написано, гонец ждет твоего приказа, гетман.
— Дай письмо! — взял грамоту, прочитал. — Дельно, и тон хороший. Можешь отправлять гонца.
— Теперь-то зачем пишешь ты свои письма? — удивился Кривонос.
— Зачем письма пишу? Потому и пишу, что после нынешнего дня будет завтрашний. Не войною люди живы, но миром.
— Ты что же, думаешь, шляхта нам даст мир после того, как мы ее побьем?
— Мои письма — семена, из которых вызревает сомнение. Сомневающийся враг теряет в силе на треть. И ведь не нам же с тобою королями быть!
— Англичане без короля ныне, с Кромвелем. Не пропали, как видишь… А если уж без короля не обойтись, так его искать надо не среди врагов, но среди единокровных и единоверных стран.
— Такая страна одна. Имя ей Москва.
— Вот туда и надо письма слать.
— В Москву послано. Эх, Кривонос! Поляки нас русскими зовут, но ведь мы — часть Польши. Наше восстание — внутреннее дело Речи Посполитой. Москва встанет за нас, когда доподлинно будет знать, что мы не разбойники, а восставший народ, что мы — Украина.
Перепалки между коронным и польным гетманами переросли в ссору. Нужно было принять решительный план действий, но полковники и командиры частей ввязались в распрю, интригуя друг против друга, переманивая на сторону своей партии сомневающихся.
Александр Корецкий, командир двухтысячного отряда крылатой конницы, был возмущен всей этой междоусобной возней перед лицом сильного, неведомого врага.
Корецкий стоял на древнем валу, разглядывая в зрительную трубу позиции. Лагерь на возвышенности, окружен с трех сторон окопами. Четвертую сторону прикрывала река Рось. На валу и на флангах пушки. Их более сорока.
— Не завидую! — сказал Корецкий вслух.
— Кому? — спросил Самойло Зарудный, верный страж покоя гетмана Потоцкого.
— Хмельницкому не завидую.
