она сломилась перед болезнью.
Домна Тодора хлопотала над телом усопшего, словно ничего важнее не было в ее жизни. Лекари Домны забальзамировали Тимоша.
— Положите его в постель! — приказала княгиня. — Подрумяньте щеки.
Отошла, долго смотрела с разных сторон.
— Как живой!
Разрешили в тот же день рвавшимся к Тимошу Федоренко и старшинам поговорить с болящим.
Казаки вошли в залу, увидали в дальнем конце огромную, под балдахином, постель.
— Спит он! — замахал на казаков руками лекарь. — Спит!
Казаки, придерживая оружие, вышли из залы.
Город голодал, умирал от жажды.
— Вино кончается, — сообщили Домне Тодоре.
— Господи, дай же мне силы! Я верю, помощь уже идет.
Она сама подносила казакам вино, смешанное с водою. По-украински Домна Тодора говорила уже вполне сносно. И она не жалела слов, не жалела времени, не думала о пулях и ядрах. День-деньской обходила стены, принося казакам питье и ободряя словом.
Но недаром говорят: посуда, которая протекает, не наполняется…
Восьмого октября казаки ворвались во дворец.
— Куда ты упрятала Тимоша? — кричали они на Домну Тодору и грозили ей, безоружной женщине, саблями и ружьями.
Она подняла руку и стояла каменная, белая, как соляной столб. Казаки умолкли.
— Вы хотите видеть Тимоша? Идемте же.
Она привела их на ледник и показала гроб, в котором отдыхал от Сучавы наказной гетман Тимош Хмельницкий.
Карых и Загорулько шли от Тимоша, света Божьего не взвидя. Плакали, как малые дети. Утирали слезы друг другу и опять плакали.
Ударил колокол. Полковники созывали казаков на раду.
— Тимош умер, — сказано было. — Помощи ждать не откуда. Отвезем же тело нашего Тимоша отцу его.
Стали казаки выбирать послов, чтоб ехали к Стефану Георгию о почетной сдаче Сучавы говорить.
Поглядели друг другу в глаза Карых и Загорулько и пошли прочь с рады. Сели на коней, кликнули страже, чтоб открыла им ворота.
— Рада нас к Стефану Георгию посылает! — обманули.
Все знали, что Карых и Загорулько Тимошу люди близкие, потому сомнения у стражи не было, выпустили друзей.
Обнялись Карых и Загорулько, за ворота выйдя, поглядели на все четыре стороны и пустили лошадей на вражеские окопы.
— За Тимоша!
У Карыха было две сабли, и рубил он не промахиваясь, справа да слева, справа да слева.
— За Тимоша! — бубнил себе под нос Петро Загорулько и таранил копьем пешего и конного.
Казаки сбежались на стену: поглядеть, с чего стрельба пошла в лагере врага.
— Товарищи гибнут, а мы как на смотринах! — кричали одни и рвались отворить ворота, но другие молчали. Явился Федоренко, прогнал ретивых.
— Господи! — молился казацкий поп. — Дай хлопцам живыми выйти из полымя!
Но живыми выйти из того полымя, что поднялось вокруг, Карых и Загорулько не могли.
В них стреляли со всех сторон, и не все пули летели мимо, но и они были для врага, как напасть. Земля за ними кровоточила, словно пахари соху по живому тянули. Со стен Сучавы видели эти две кровавые борозды.
Под Загорулько убили коня. Только и конь был с казаком заодно: не рухнул, не умер сразу, подогнул передние ноги, лег на землю брюхом, чтоб седока не подмять.
И сошел с коня Загорулько, и пошел догонять Карыха, поражая копьем врагов.
Убили коня и у Карыха. Вот уже шли они пешие, на все войско вдвоем, и войско расступалось, потому что это шли уже не люди, но два столба огня.
Им хватило силы пробиться до самого шатра Стефана Георгия. И здесь, положа руки друг другу на плечи, они пали на землю, и земля приняла молодую кровь их.
По лагерю Стефана Георгия летела тревожная молва: да что же это было? Люди ли это вышли из Сучавы или, может, сами небесные силы? Отчего звонил в Сучаве колокол в неурочный час?
Вечером того же дня с белым флагом к Стефану Георгию в стан поехали полковник Федоренко и двое старых запорожцев. Федоренко сказал:
— Пропусти нас, господарь, с оружием. Мы уйдем домой. Нам орла нашего отцу отвезти надо. Не пропустишь — будем биться до последнего казака.
Стефан Георгий обрадовался. Осенью война худо идет. Наемные войска роптали, грозились покинуть окопы.
Вернулись послы не одни, с обозом фуража.
Утром девятого октября, готовые к страшному, к уничтожающему бою, казаки прошли через расступившееся войско Стефана Георгия и его союзников.
Вытягивая шеи, смотрели на казаков бывалые наемники. Мимо них на драных лошадях шло драное воинство. Шло медленно, не страшась внезапного удара. Нельзя казакам было торопиться, потому что везли гроб своего юного наказного гетмана. И понимали бывалые наемники: не видать бы им Сучавы — не тысячи лиц промелькнули мимо, но одно лицо, изможденное голодом и горем, да не отцветшее. Спокойные глаза, сжатый беспощадно рот, провалившиеся щеки, лоб чистый и такой упрямый, что переупрямить его и каленым железом невозможно.
Поляки под стенами Сучавы не решились нарушить договора, но воровски послали за Прут сильный отряд пана Могильницкого, которому велено было переманить казаков на королевскую службу, а не послушаются, так и в плен не брать. Люди в отряде пана Могильницкого были свежи, и было их больше, чем казаков, но такой гнев обуял товарищей Тимоша, что слезы от ярости у них из глаз катились, света не застя: рубили и плакали, плакали и рубили.
Одному Могильницкому дарована была жизнь, чтоб мог рассказать гетману Богдану, кто посылал пана на черное дело.
Звонким октябрьским утром, когда синь стоит от земли до солнца и выше солнца, повстречали казаки всадника, загнавшего лошадь до алой пены.
— Куда ты? — спросили его.
— В Сучаву, к нашим казакам!
— Нет ныне казаков в Сучаве, — ответили.
— Как нет, если Тимош там?
