— Это чтоб гадов мог собирать? — спросила Ганна.

— Угадала.

— Оксана! — окликнула хозяйку с другого края стола толстущая казачка. — У моей снохи груди, как колеса на арбе, а молока нет. Орет мальчонка с голоду. Чего делать-то?

— Будто сама не знаешь! Буркун белый надо пить! От буркуна даже корова молоко дает.

Посыпались советы. Вспомнили, как рожали первенцев. Каждая про свое спешила рассказать: у одной грудь не брал, другая отучить от груди никак не могла. Кто охал, вспоминая рожу, кто учил, как рожу заговаривать.

— Про Свитязь-озеро никто не слыхал? — спросила Оксана кумушек.

— Это где такое?

— Да будто возле Люблина.

— А чего там?

— Говорят, рыбаки вместо рыбы колокол изловили.

— Колокол?

— Колокол!

— Откуда же он взялся? Церковь, что ли, там сквозь землю провалилась?

— Про то не говорят, откуда взялся. А вот взялся, и все! В сеть попал. Рыбаки его из воды подняли на лодку и стали думать, куда девать. Одни говорят — в церковь отнесем, а другие — в корчму.

— И чего?

— А ничего! Только про корчму помянули, колокол ухнул в воду и на дно ушел.

— Не простой, видно, тот колокол был.

— Еще бы простой! Это не бубенец для козла — колокол, святая вещь.

— Неспроста все это, — сказала толстущая казачка. — К бедствию.

— Довольно с нас бедствий, — перекрестилась молчавшая все время Степанида.

— Мы все треплемся, треплемся! Спой, Степанида! Утешь!

Степанида была в Веселой Кринице человеком пришлым, но успела стать гордостью местной. Ее голос был столь прекрасен, что послушать дивную певицу приезжали за сто верст.

Пела Степанида в церковном хоре, пела, особой платы для себя не требуя, хотя ее и переманивали. Купцы соседнего местечка обещали ей дом поставить, если переедет.

Корыстолюбие Степаниду минуло.

Была она чуткой ко всякой доброте. Как собака, была верна людям, не оттолкнувшим ее.

— Молчунья ты у нас, — сказала Степаниде Оксана. — Вот уж два года в Кринице живешь, а знаем о тебе столько же, сколько в первый день узнали.

— Меня и не спрашивал никто про жизнь мою, — сказала Степанида тихо.

— Вот и расскажи.

Степанида сидела за столом вполоборота, в окошко смотрела. Время, беды и дар ее чудесный сотворили из певуньи величавую женщину. Величавость ее была не напоказ. К ней приглядеться надо было, как к иконе, скрытой тьмою угла.

— Коли вспоминать не хочется, и не надо, — пришел кто-то на помощь Степаниде. — Все мы знаем, Кондрат Осадчий из татарского полона тебя отбил, какой из Немирова гнали.

— Я не из Немирова, — сказала Степанида. — Я жила на левом берегу Днепра. Жениха моего князь Вишневецкий пожелал собаками затравить, да только лазейку ему оставил. Мой суженый и нырнул в скверну.

— Это куда же нырнул? — не поняла толстущая казачка.

— Палачом мой жених стал, — сказала Степанида, повела глазами по лицам казачек, но ни одного лица не увидела — белая лента крутилась и крутилась в голове.

— И ты что же? — спросила, как в прорубь ступила, Оксана Гарная.

— Письма носила, — сказала Степанида. — Матушка моего жениха дала мне те письма. От Хмельницкого они были. Меня поймали, привели на казнь моему жениху.

— Господи! — ахнула лентяйка Ганна, и стало в комнате так тихо, что слышно было, как во дворе лошадь овес хрумкает.

— Он руку себе отрубил, жених мой, — сказала Степанида, — а меня обратно в тюрьму затолкали…

— Какой же крест несут на себе люди! — вздохнула за всех Ганна.

В дверь явственно поскреблись.

— Пожаловали! — двинула бровями Оксана.

И точно: порог переступили сразу двое: Осадчий и сам Забияка.

— Я хлебы поставил, как ты учила, — переступая с ноги на ногу, доложил Кондрат Осадчий, глядя на Степаниду и косясь на Оксану. Показал на Забияку: — Мы вот вместе… ставили.

— Вот и молодцы! — сказала Оксана. — Сами ставили, сами испечете, сами и есть будете… Все ваши дела?

— Все, — покашлял в кулак бравый сотник.

— Доложились, ну и ступайте!

— Оксана! — вступились за казаков казачки. — Ладно уж, пусть идут к столу.

— Ваше дело! А я приваживать бы не стала! — дернула плечами Оксана Гарная.

Казачки, однако, были милостивы, поднесли казакам по чаре, но тотчас и вытолкали за двери.

— Им только дай повадку! Отбою не будет! — гневалась Оксана. — А ну, все наливайте! Все, все! Выпьем за нашу Степаниду! Любила ее, а теперь она мне роднее сестры. По годам ты мне ровня, но будь же мне старшей.

Встала, поклонилась Степаниде, рукою земли коснувшись.

Не умея ответить на этот порыв, Степанида неловко поклонилась в ответ и, чтобы развеять печаль, которая, как туча, повисла над столом, вышла на середину светелки и запела хороводную песенку своей девичьей весны:

Пока пела первую строку, казачки из-за стола вышли да и повели хоровод, подпевая своей соловьиногорлой подруге.

Вдруг дверь рванули. Вошел сотник Забияка, по-другому вошел, не так, как в первый раз.

— Извиняйте меня! Не моя в том вина, что ваш законный праздник нарушаю. Из Погребищ казак прискакал. Коронный обозный пан Чарнецкий напал вчера с войском на ярмарку. Порезал всех, старых и малых.