посла.
— Простите, капитан!
Адам Кисель встал, взял одежду, оделся по-солдатски быстро.
— Соберите, капитан, людей! — И тотчас слабо махнул ему рукой: — Стойте! Это же обыкновенный страх погнал их прочь из нашего дома.
— Нет, ваша милость! — твердо сказал капитан. — Они все ушли к своим.
И посмотрел на пана сенатора открыто, не скрывая вражды.
— Да, я тоже русский. — Адам Кисель выдержал взгляд. — И князь Вишневецкий русский. Многим в Польше надобно от нас, русских, находящихся на службе короля и Речи Посполитой, чтоб мы доказали свою преданность через пролитие крови своих единоверцев, но это страшная ошибка. Здесь Родина моя, и мне никому не надобно доказывать, что я действую в интересах моей Родины. Пролитие крови ничего не изменит и уж никак не поправит дела. Поправить дело может одно терпение, тяжкое терпение. Нам всем суждено преодолеть в себе отвращение, ненависть, недоверие, но это единственный путь к спасению нашей Родины. Если Войско Польское этой истины не усвоит, капитан, Польша погибнет.
— Никогда! — вскричал пан Бришевский.
— Хотел бы я вот так же бездумно кричать то, во что счастлив верить. Но я, капитан, последним ушел из-под Пилявец. И я заслужил право говорить моей республике правду, всю правду о ней. Мне грозили, меня подвергали остракизму, но кому-то надо нести этот, может быть, самый тяжкий крест — говорить правду. Ибо иногда достаточно и лжи, чтобы государство держалось на плаву, но когда оно тонет, когда оно уже на дне, тянуть его надо за волосы. Больно и нехорошо, но это единственный способ спасения утопающего.
«Как он много говорит, этот надутый сенаторишка. — Капитан, не слушая, смотрел Киселю в переносицу. — Он и с Хмелем так же говорит. И тот его слушает вполуха. А надо бы привести тысяч сорок крылатой конницы и обойтись без слов».
Адам Кисель посмотрел на окно:
— Как только рассветет, соберите всех комиссаров.
Комиссарский совет послал к Хмельницкому новогрудского хорунжего Николая Киселя и ротмистра Захарию Четвертинского просить гетмана, чтобы он назвал точную дату встречи, на которой можно было бы подписать договор.
Не только раннее, но и позднее утро давно миновало, а гетман спал. Так доложили посланцам, и они, смиряя шляхетскую гордыню, ждали.
— Да ведь невозможно такое, чтоб государственный человек спал до обеда! — вспылил молодой Четвертинский, но вышедший к ним полковник Федор Вешняк, объяснил:
— Отчего же невозможно? Коронный гетман, которого мы татарам продали, всю ночь, бывало, гулял, а весь день почивал. Наш гетман вашего не хуже! Наш гетман всю ночь с ворожеями гулял. Они ему победу в нынешней войне прочат. Вот и спится сладко.
— О какой войне идет речь?
— О той, которую недобитая шляхта затевает.
Вешняк ушел, и князь Четвертинский подступился к пану Киселю:
— Довольно терпеть измывательство!
— И в бою терпеть надобно. А в посольстве напоминать о том — неприлично.
Хмельницкий и впрямь был у Маруши. Маруша гадала ему тремя способами: в первый раз на картах, второй раз на гуще, в третий раз на решете. Завязывала себе глаза, ставила решето Богдану на палец и крутила. А крутнув, называла всякие имена. И остановилось решето на имени Зиновий, и, стало быть, Зиновию выпадало счастье победить в грядущей войне.
Правду говорил полковник Вешняк полякам, да только не всю.
Нет, не спал гетман.
Когда Захарию Четвертинского и Николая Киселя допустили наконец пред гетмановы очи, он сидел за столом. Не один сидел, с полковниками и с венгерским послом.
— Нас отправил к вашей милости, пан гетман, его милость пан воевода брацлавский за ответом, когда ваша милость соизволит принять его милость пана воеводу для обсуждения статей и подписания договора? — спросил Николай Кисель.
Дожевывая, гетман облизнул мокрые губы, потянулся за приглянувшимся ему куском жареного осетра и сказал, как говорил бы о ничего не значащем пустяке.
— Завтра будет справа и расправа. Теперь — гуляю, провожаем дорогого нам гостя, венгерского посла. А ежели коротко, то так скажу: из этой комиссии ничего не будет. Теперь надо ждать войны, быть ей недели через три, через четыре. Выворочу вас всех, ляхов, ногами в гору и потопчу так, что будете под ногами моими. А кто из вас уцелеет, отдам турецкому султану в неволю. Вот тогда король королем будет, чтоб карал и миловал шляхту и князей. Чтоб волен был себе. Согрешил князь — князю урезать шею, согрешил казак — и с тем то же учинить. Пусть правду знает и большой человек, и малый. Ну, а не захочет если король королем быть — то ему видней. Идите и скажите все это пану воеводе и его комиссарам. Завтра, говорю, будет справа и расправа.
Адам Кисель выслушал ответ гетмана, не мрачнея и даже с нетерпением. Он словно бы и сам знал, что должен был сказать Хмельницкий.
— Пан Соболь, — обратился он к личному своему писарю, — запишите, кому и что нужно сделать без промедления. Пан подчаший Зелинский, пан подкормий Мясковский и пан секретарь Смяровский с подарками идут к обозному Черняте. Вы должны уговорить этого тирана, чтобы он поспособствовал отпуску пленных. С пленными, которых свезли в Переяслав для какой-то цели, попытается установить связь капитан Бришевский. Обязательно надо проникнуть к ближним людям Хмельницкого и к московскому послу. Мы совершенно ничего не знаем о его миссии, а мы должны знать о ней все.
Из окна пан Кисель наблюдал пышные и радостные проводы московского посла.
Сидел Адам Кисель, положа на колени деревяшечку, грустный, обиженный, как ребенок. Открыл дверцу топящейся печи и бросил в нее уже совершенно готового слона.
— Сама жизнь спалит его, — сказал он, думая о Хмельницком. — Но как скоро? Сколько еще бед случится по его произволу?
В комнату вошел пан Смяровский:
— Гетман прислал человека, нас ждут на заседание.
— Как скоро у них! Одного посла выпроводили, собираются и нас спровадить. Но с чем?
О московском посольстве в канцелярии гетмана им сказали: царь жалеет о вражде гетмана с Речью Посполитой и советует не проливать больше христианской крови.
Уличные слухи были иные: казаки промеж себя говорили, что царь обещал прислать сорок тысяч войска, если Хмельницкий воюет за веру.
Ни слухам, ни канцелярским словам верить было нельзя.
— С чем нас-то выпроводят? — снова спросил Адам Кисель, уже не себя самого, а глядя пану Смяровскому в глаза.
Тот повел плечами:
— Это же казаки. У них семь пятниц на неделе, — и смущенно покашлял в кулак. — Пан воевода, вашей милости собирается сообщить нечто важное капитан Бришевский.
Капитан тотчас вошел в комнату.
— Ваша милость! Личный секретарь вашей милости пан Соболь перешел нынче в стан