И ей вдруг представилась будущая жизнь: обрюзгший татарин опускает в таз грязные ноги, и она трет ему пятки, согбенная от старости и покорности. Трет усердно, но татарину что-то не понравилось, и он пинает ее, шляхтинку.
Может, это видение, этот пинок и не дал ей упасть. Она добежала до леса и остановилась за первым же деревом, потому что в глазах было темно, а ребенок выпал у нее из рук.
Пришла в себя оттого, что рядом кто-то смеялся…
Это был тот самый татарин. Он был всего шагах в десяти. Не торопясь готовил аркан, чтобы набросить его на беглянку.
Пани Мыльская, как во сне, шарила по поясу, искала рукоятку пистолета. Пальнула не целясь.
Татарин удивленно откинулся в седле и медленно стал клониться головою к шее коня.
Пани Мыльская подхватила ребенка и рванулась в лесную чащу.
Скатилась в овраг, нырнула в зеленый омут кустарника. Залегла, жестом приказывая девочке молчать, и девочка молчала, привыкнув в дороге быть зверьком, которого ловят. Где-то совсем близко перекликались татары. Они, видно, решили найти убийцу товарища, но лес их пугал, и скоро голоса смолкли. Пани Мыльская лежала еще, может быть, час или два, боясь выдать себя. Лес шумел успокоительно, девочка заснула, и пани Мыльская рискнула выйти на разведку.
Она запомнила место и, оглядевшись, решила выйти из оврага по боковому распадку. Едва она свернула в этот распадок, как лицом к лицу столкнулась с женщиной, сидящей под корневищем вывернутого бурей дерева. Женщина сделала знак замереть.
Пани Мыльская замерла, ничего подозрительного не услышала и пробралась в убежище под корневищем.
— Они все остались на поле. Добыча огромная, надо ее поделить.
— Тогда не лучше ли уйти в глубь леса? — встревожилась пани Мыльская. — Я унесла чужого ребенка. Боюсь, девочка скоро проснется, поднимет плач, и нас найдут.
Женщина смотрела на пани Мыльскую с надеждой. Это была великосветская пани, измученная дорогой, но живучая. Она умела повелевать множеством слуг, но не умела жить без этих слуг, не умела быть одной среди огромного мира. В дороге она поняла, что ее спасение зависит от того, насколько быстро и точно она сумеет исполнять волю, может, и низкорожденных, но опытных людей. Она была не прочь подчиниться этой внезапно появившейся пани, как в прежней жизни приходилось подчиняться рукам портних. Портнихи создавали ее для очередного праздника, пани могла вернуть ей саму жизнь.
Девочку несли по очереди. Шли в глубину леса, не ведая перед ним страха: столь ужасным казался невольничий рынок в Гезлёве, куда отправляют татары свою живую добычу.
Долго шли молча. Вышли к старой гари.
— Отдохнем, — сказала пани Мыльская, усаживаясь на поваленное дерево.
— Не пора ли нам представиться друг другу?
— Я — пани Мыльская, а эту девочку мать называла Лолой.
— А я, — женщина быстро, вопросительно посмотрела в лицо пани Мыльской и сказала совсем тихо: — Я — Софья Четвертинская.
— Вы дочь пана Четвертинского?! — удивилась пани Мыльская. — Как же вы очутились в этом таборе? Ведь у вашего отца, должно быть, сильный и большой отряд?
— Отца нет в живых, — сказала пани Софья.
Был только полдень. Солнце стояло в зените.
— Куда же мы пойдем? — спросила с тоской пани Софья.
— Мы будем идти по солнцу, на закат. Когда-нибудь лес кончится.
Пани Софья закрыла глаза.
— Я уже столько всего испытала, что лучше бы умереть, но не умерла… После всего, что сделали со мной, с моим отцом, с моей матерью, сестрой, — мне все-таки хочется жить. Я презираю себя, заранее зная, что буду цепляться за жизнь, какие бы унижения ни выпали на мою долю…
— Что же в том плохого, что жить хочется, — сказала пани Мыльская. — Но если все это когда-нибудь кончится, мы будем знать цену каждому покойно прожитому дню!
У живота своя логика. Маленькая Лола заплакала. Ее плач вспугнул лося. Огромный зверь, ломая сучья, выскочил из чащобы и пробежал совсем близко, казалось, что лес расшибается вдрызг от столкновения с короной его могучих рогов.
— Мы пропадем! Уж лучше бы отдаться татарам, — пани Софья села на землю. — Нас волки сожрут. Мы околеем с голоду.
— Умереть с голоду в летнем лесу — грех, — сказала пани Мыльская. — Вон какие грибы на нас смотрят. Истые боровики.
Пани Мыльская сняла с пояса кожаный мешочек, достала из него трут и огниво. Сама разложила и запалила костерок.
— Что вы сидите? Работайте! — прикрикнула она на Четвертинскую. — Собирайте грибы. На первое у нас будет жаркое.
Грибы пани Мыльская порезала, насадила на очищенные от коры ветки, изжарила на углях.
— Изумительно вкусно! — удивилась пани Софья. — Вот бы соли немножко.
Пани Мыльская невозмутимо сняла с пояса еще один мешочек и отсыпала из него крошечную щепотку соли. Соль была дорогая, а война все поднимала и поднимала цены.
Только на четвертый день выбрались они из лесу.
Добрели до местечка, где их приютил православный священник.
Пани Софья радовалась избавлению от татар, радовалась, что страшный для нее лес тоже стал прошлым, и она твердила священнику, пани Мыльской, прислуге священника, что, как только закончится война, она, Четвертинская, всех, кто сделал ей доброе, наградит, не пожалеет отдать половину состояния сердобольным людям.
Мирная жизнь мирного местечка кончилась уже на второй день по их прибытии.
Сначала жители подумали, что пастух сдурел и гонит коров: во-первых, намного раньше времени, а во-вторых, с другой стороны. Но это был иной пастух, и стадо у него было иное. Пастуха звали Война, он пригнал киевский казачий полк пана Антона Ждановича.
Узнал полковник Антон, что у священника в доме прячется пани Софья Четвертинская, и тотчас явился поглазеть на знатную деву, а поглазев, приказал затеять пир.
— Я человек гонимый, истерзанный казаками, мне не до пиров, — ответила гордо пани Четвертинская, приготовляя себя к новым насилиям. — Мы бежали неделю назад от татар, бродили по лесу. Навряд ли я украшу ваш пир моими лохмотьями.
Полковник Антон послал джуру в обоз принести для пани всяческих нарядов и украшений.
— Главное — выжить! — твердила, как в лихорадке, пани Четвертинская. — Выжить теперь. Потом жизнь будет прежняя, для тех, кто выживет теперь. Можете осуждать меня, но я лягу к нему в постель. Ко всему их полку, лишь бы выжить… Чтоб у меня было — потом.
— Умереть после стольких мук глупо, — сказала пани Мыльская. — Ты живи. Боюсь только, что твое «потом», на которое ты надеешься, за ними, за казаками, и никуда мы от
