— Допустим, я все же так поступил, — сказал он. — Что бы ты на это сказал?
Был ли я разгневан, выйдя из себя в тот момент? Злость — это всегда страх, подумал я, а страх — это всегда страх потери. Потерял бы я себя, сделай он такой выбор? Хватило секунды, чтобы понять: я бы ничего не потерял. Это были бы его решения, не мои, а он волен жить так, как хочет. Потеря была бы неизбежна, если бы я осмелился влиять на его решения, стараясь жить одновременно и его, и своей жизнью. Это было бы ужаснее, чем жизнь на вертящемся стуле в баре.
Мне хватило этого момента и этой идеи, чтобы избавиться от раздражения и вернуться в спокойное состояние,
— Ты забыл упомянуть еще два качества, — сурово сказал я, — здравомыслие и сдержанность. Это мои качества, и у тебя их нет. В остальном твоя жизнь — это твое личное дело.
— И ты не будешь переживать за меня?
— Я не могу переживать о том, чего не могу контролировать, — сказал я.-Но вот что я тебе скажу, Дикки. Если ты дашь мне возможность управлять твоей жизнью, будешь следовать нсем моим указаниям буквально, думать и говорить только то, что я тебе скажу, я возьму на себя ответственность за твою жизнь.
— И я не буду Капитаном?
— Нет, — сказал я. — Командовать буду я.
— Успех гарантируется?
— Никаких гарантий. Но если я разрушу твою жизнь, я обещаю, что буду очень расстроен.
Он остановился.
— Что? Ты командуешь, ты принимаешь за меня все решения, я следую всем твоим указаниям, а если ты разобьешь мой корабль о скалы, то обещаешь взамен всего лишь «быть очень расстроенным?» Нет уж, спасибо! Раз речь идет о моей жизни, то я поведу корабль сам!
Я улыбнулся ему.
— Ты становишься мудрее. Капитан.
Когда мы добрались до вершины холма, он остановился у грубого, торчащего из земли пня, который, по-видимому, служил ему сиденьем. Я мог понять, почему он выбрал именно это место: здесь легче всего было переживать ощущение полета, не пользуясь ни крыльями, ни воображением.
— Отличный вид, — сказал я. — В твоей стране весна?
Застенчивая улыбка.
— Немножко запаздывает.
Почему бы не сказать ему прямо, подумал я. Почему бы мне не сказать, что я люблю его и буду ему другом до конца своей жизни? Я подумают, что в этом разговоре участвуют и наши сердца тоже, и, кто знает, может быть, невысказанное ими имеет наибольшее значение.
— По-моему, нужен легкий дождик, — сказал я.
— Совсем чуть-чуть, — сказал он.
Несколько мгновений он смотрел вдаль, как будто набираясь храбрости. Затем он повернулся ко мне. — Твоя страна тоже нуждается в дожде, Ричард.
— Может, и так.
Что он имел в виду? Как бы я был рад поделиться с ним всем, что я знаю, подумал я, не требуя ничего взамен.
— Я не знаю точно, что именно это значит для тебя, — сказал он, — но думаю, что многое.
До того, как я успел спросить, что он все-таки имеет в виду, он начал расшатывать торчащий перед нами из земли пень, наконец вытащил его и протянул мне — сын Моисея, протягивающий выцветшую табличку.
Это был не пень, а самодельное надгробие. Надпись на нем не содержала ни дат, ни эпитафии. Только четыре слова:
Бобби Бах
Мой Брат
Надежно забытое в течение полувека, все это вернулось.
Двадцать три
— Почему ты такой умный?
Мой брат поднял голову от книги, посмотрел на меня испытующе с высоты полутора лет разницы между нами.
— О чем ты, Дикки? Я не такой уж умный.
Я так и думал, что он это скажет и вернется к чтению.
— Все говорят, что ты умный, Бобби.
Любой другой брат на его месте вышел бы из себя и попросил семилетнего зануду отцепиться. Любой другой, но не мой.
— Ну хорошо, они правы, — сказал он. — Я должен быть умным, потому что я должен идти впереди и прокладывать тебе путь.
Если он подтрунивал надо мной, то не подал и виду.
— А Рой прокладывал тебе путь?
Он на минуту отложил книгу.
— Нет. Рой почти взрослый, и он другой. У меня не получается придумывать или мастерить вещи так же ловко. И я не умею рисовать так, как это делает Рой.
— Я тоже.
— Зато мы можем вместе почитать, правда?
Он сдвинулся на одну сторону широкого стула.
— Хочешь поупражняться в чтении?
Я забрался на стул рядом с ним.
— Ты такой умный, потому что много читаешь?
— Нет. Я читаю так много, потому что я должен быть впереди тебя. Если я прокладываю тебе путь, я должен идти впереди, ведь правда?
Он раскрыл книгу на наших коленях.
— Мне кажется, ты еще не можешь прочитать эту книгу. Ты же не можешь быть таким умным, правда?
Я посмотрел на страницы книги, в самом деле очень умной, и улыбнулся.
— Да нет, могу…
Он указал на заглавные буквы.
— Что здесь написано?
— Это легко, — сказал ему я. — «ГЛАВА ТРИНАДЦАТЬ. ЗА ПРЕДЕЛАМИ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ».
— Хорошо. Прочитай мне первый параграф.
В нашей семье на похвалу не скупились, но быстрее всего оценивалось умение хорошо читать, «с выражением», как говорила мама. Научись произносить написанные слова, и ты — образцовый сын.
В тот день я читал брату, стараясь так, как будто не читал, а сам рассказывал ему о звездах. Но глубоко во мне звучали его слова, которые я принял за истину: «Я должен прокладывать тебе путь».
Домой после школы, голодный, через ворота, через заднюю дверь — на кухню. Если повезет, можно стащить три-четыре ломтя ржаного хлеба, но, если увидит мама, за это меня могут лишить обеда.
