— Я хотела, чтобы гладиаторы, которые еще у вас тут остались, на меня в обиде не были.

— А им-то что, — пожал плечами трактирщик. — Ну порезала ты их немного, но ведь все видели — дралась честно, без обмана.

Обман-то как раз был, потому что их приглашали для потешного боя, а вот когда они вышли, выяснилось, что их собираются убивать… Нашка теперь плохо понимала, зачем именно среди гладиаторов стала выяснять, почему так получилось? Как будто они могли ей что-то откровенно рассказать.

Но она действительно провела с выучениками местного ланисты пару отчаянно веселых месяцев… Даже с самим ланистой познакомилась, он оказался суховатым, жестким, как и все деятели его породы и ремесла, но в целом — не злым. Его и самого обманули, ничего не сказав про шутовской спектакль, а наоборот, наказали, чтобы он выпустил на арену только самых толковых бойцов, потому что бродячие жонглеры, среди прочего, представлялись отчаянными громилами, почти разбойниками… Он чувствовал какое-то несовпадение того, что ему говорили, с тем, что он видел, чувствовал же… Но перечить заказу — не посмел. Понял, что дело обстоит совсем не так, лишь когда увидел их — бродячую труппу комедиантов — уже на арене. И когда пролилась первая кровь…

Почему-то Нашка ему поверила. Сама не очень это понимала, ведь он был почти прямым убийцей ее друзей и едва ли не семьи, но вот — поверила. Слишком уж он, ланиста, прозванный в городе Черепом за большую татуировку на груди и за то, должно быть, что старательно выбривал голову до блеска, оказался простым и прямолинейным. Ну не было в нем заметной хитрости — вот Нашка и поверила. И простила.

— Сейчас у меня нет ничего, — проговорила она, все еще вспоминая то, что было тогда, в прошлом. — Но я отдам.

— Знаем, слышали, — рявкнул Сапог, довольный тем, что Нашка отстаивает свое безденежье не слишком твердо.

У него вообще всякие выражения на лице сменялись довольно быстро, вот только что он выглядел, как… участливый, добродушный дядюшка, а теперь — неожиданно едва ли не орал. Нашка обреченно кивнула и спросила:

— Сколько ты на меня положишь?

— На тебя-то, да?… Да много ли ты можешь?… Три золотых будет довольно, — небрежно сказал Сапог, очевидно высчитав, сколько может с нее требовать, еще до того, как она проснулась на столе в его заведении.

— Три — золотом?… Головой, случаем, не трехнулся, Сапог? Да за такие деньги можно неделю гудеть так, что на другом берегу реки будет слышно… Откуда же я возьму столько?

— Как жрать да пить — вы горазды. А когда доходит до монеты…

— Ладно. — Нашка сделала движение рукой, словно развеивала дым перед собой, но слишком быстро. Сапог умолк и стал всматриваться в нее, будто увидел перед собой нечто прежде невиданное. Например, мантикору или два солнца разом. А она повторила, обретая больше уверенности: — Три — за мной. Я принесу. А сейчас дай-ка мне что-нибудь выпить, да покрепче. И чего-нибудь пожевать.

— Сейчас из еды могу подать только вчерашнюю кашу, а из выпить — молоко есть, — отозвался Сапог с глумливой улыбочкой. Гоблины всегда любили издеваться над теми, кто попадал к ним в какую-то зависимость, либо над теми, кто был явно слабее.

— Дурачества свои засунь себе… — Нашка повернулась к залу. — Я сяду вон там, и чтобы быстро. Да не пива подай, а того темного вина, оно крепче других и не так бочкой воняет.

— Когда отдашь-то? — спросил Сапог, делая неуловимый знак одной из прислуживающих женщин, которая, тяжело переваливаясь, пошла к кухне за выторгованным Нашкой завтраком.

— Потерпи пару дней, — уверенно бросила Нашка через плечо, но в душе ее царил разлад.

Усевшись за чистый, пахнущий свежескобленым деревом стол, она попробовала измыслить, где же она эти деньги добудет.

Выбор был не слишком велик. И представлялся в ее голове так — с ее известностью в городе, с ее репутацией, она могла попытаться стать стражником в богатеньких кварталах либо и вовсе вернуться в гладиаторскую школу и поднаняться тренером. Это было, скорее всего, возможно, после тех загулов, что она устраивала в свое время с гладиаторами, они бы ее приняли в свою стаю.

Вообще-то идею о гладиаторской школе следовало обдумать со вниманием. Да, внешне у Нашки с этими полурабами, или даже полными рабами, которые жили у ланисты, отношения наладились. Но нельзя было исключать также возможность неожиданного удара в спину, когда она меньше всего будет ожидать его, где-нибудь в укромном уголке, исподтишка, просто за то, что в свое время очень уж «уронила» их школу, опровергнув всю их систему тренировок и накачку боевых возможностей. Значит, этот путь был — нежелателен, попросту опасен.

А вот становиться стражником Нашке не хотелось уже по собственному предпочтению. Жутковатыми были все эти, с позволения сказать, охраннички. Порой малосильные, порой чрезмерно наглые и все поголовно — продажные… Дрянной это был народец, в общем, не за что было даже в них зацепиться — ни ума, ни гордости настоящей, ни силы, ни воли, ни достоинства.

И жителей города они охраняли с тем же внутренним содержанием — чаще пытались грабануть, если это очень уж громким скандалом не обернется. Или поиздеваться, а то и вовсе — не заметить какой-нибудь жуткой и подлой неприятности, что с обычным людом случалась: преступления, грабежа, налета, воровства почти в открытую на тех же улицах, которые они должны были обходить. Нет, не могла Нашка пересилить себя и согласиться на должность стража — простите, древние боги, сколько вас ни есть — порядка, если это слово вообще тут сколь-нибудь применимо.

Нашка и не заметила, как та самая женщина, которую Сапог во время разговора с ней послал на кухню, действительно принесла просяную кашу с реденькими волоконцами какого- то темного мяса, хотя и — с луком, и поставила перед Нашкой здоровенную, в пинту, кружку с вином. Нашка среди своих размышлений даже мельком удивилась — неужто она стала так много пить, что эта кружка не особенно ее и пугает уже? Но потом принялась за кашу, лениво отламывая кусочки вчерашней, а то и более древней лепешки, от которой отчетливо припахивало сыростью и плесенью, и снова углубилась в свои невеселые расчеты.

Конечно, были у нее и другие возможности, например, можно было наняться на один из кораблей в порту, а значит, вовсе убраться из города, из этого Крюва, найти какого-нибудь богатенького дурачка из благородных, которому срочно потребовалась армия, и стать настоящей солдаткой. Вот только в этих планах была закавыка — татуировки выдавали в Нашке бывшую рабыню, и как она ни пробовала их содрать пару раз, от отчаяния и злости — вместе с кожей, ничего толком не добилась.

А значит, на любом новом для нее месте к ней будут относиться как к беглой, пусть даже она и выправит себе бумагу в магистрате, что ее освободили, сделали вольной… Все равно могло повернуться так, что ее снова решат обратить в рабство, только обозначат это уже существенней, заклепав в ошейник, а то и вовсе закуют в пояс с цепями, поднимающимися до браслетов на запястьях, только чтобы она могла руку с хлебом донести до зубов… Она видела пару раз таких рабов, даже среди невольников они считались изгоями, использовали их на самых подлых и грязных работах, потому что, как считалось, они пытались некогда бежать. В общем, с тем, чтобы убраться из города, Нашка решила повременить. Хотя